Мы уверены —
вы всегда найдете в «Эльдорадо» лучшую цену.
— А если найду дешевле?
— Вернут разницу! Еще и бонус 10% добавят.
«Эльдорадо». Качество по лучшей цене.
— Какой-то Дудь будет вместо Познера.
— Не «какой-то».
— …и выйти просто королем мира.
— Чего?
— Вы не любите эту страну.
— А вы набирали?
— С этим человеком я в одном поле срать не сяду.
— Красавчик.
(музыкальная заставка)
— Когда мы договаривались с вами об интервью, вы согласились
и поставили ровно одно условие:
чтобы это интервью было как бы в прямом эфире,
то есть все идет в эфир,
от первого до последнего слова, никакой редактуры.
Почему?
— Потому что у меня есть большой опыт,
когда записывают, потом начинают редактировать.
Причем необязательно со зла.
Ну, переставляют какие-то вещи или что-то убирают,
потому что кажется, что лучше бы.
А потом все равно пишут больше, чем надо, поэтому обязательно что-то надо убирать.
Мне не нравится это, я лучше…
То, что я сказал, то я и сказал.
Я не могу сказать: «Нет, это было не так».
Это именно так. Но зато это я сказал, и на этом этот вопрос закрыт.
— Угу.
Вы очень много передвигаетесь.
Расскажите, где вы были за последние семь дней?
— За последние семь дней я был два раза
в Екатеринбурге, один раз в Новосибирске,
один раз в Ростове-на-Дону…
— Два раза в Екатеринбурге за семь дней?
— Да-да.
— А что вы там делали, если вкратце?
— У меня были там встречи.
— Я выступал.
— Угу.
— И два раза вы выступали в Екатерибурге?
— Да.
— Два раза в этом городе собрались на Познера в течение недели.
— Но разные люди совсем.
— Угу.
— Что-то, видимо, было общественное, то есть для людей…
— Просто в одном случае это компания просила,
а в другом это было просто такое…
— Творческий вечер для сотрудников.
— Ну в общем, так.
— Если не большинство, то многие ваши мастер-классы,
не те, которые были у компаний, а в принципе те встречи, которые вы проводите публично,
собирают людей, которые либо уже в журналистике,
либо хотят стать.
Ну, например, встреча со студентами.
Вас могут спрашивать о профессии, задают вопросы…
Как вы сами себя чувствуете при этом?
У вас нет ощущения, что люди
собираются выбрать ремесло,
которое сейчас находится в жесточайшем кризисе,
и, в общем-то не нужно ни государству, ни, есть подозрение, стране.
— Ну, во-первых, это не мастер-классы.
Мастер-классы это все-таки когда я
делюсь непосредственно профессиональным опытом с людьми, которые этим занимаются.
— Угу.
— Это встреча с публикой.
Там публика большая, может быть полторы тысячи.
— И как вы понимаете, это совсем не те, которые хотят в журналистику.
— Я надеюсь на это.
— Ну вот да, я тоже вот.
Поэтому уже этот вопрос как бы снимается.
Да, бывают люди, которые говорят: «Вот я начинающий журналист»
или «Я мечтаю быть журналистом».
Им я говорю:
«Если вы мечтаете — забудьте, этого делать не надо.
В нашей стране сегодня это совершенно ни к чему.
Или же просто вы чувствуете, что у вас нет другого пути,
что судьба вас назначила журналистом —
тогда имейте в виду, что это будет очень трудно вам».
Поэтому у меня нет такого ощущения, о котором говорили вы.
Вот когда я на факультете журналистики выступаю,
вот такое ощущение есть, я им всем говорю,
что в России сегодня нет журналистики.
А есть журналисты, отдельно взятые.
Журналистика как профессия —
ее нет сейчас; она, может, возникнет, я уверен даже,
что она снова возникнет…
— Когда?
— …как некая «четвертая власть».
— Вот предсказывать я не мастак.
Я просто уверен, что это будет, потому что
без этой профессии ни одно государство существовать не может.
А давайте просто простой прогноз. Как вы думаете, я доживу до этого?
— А вам сколько лет?
— Тридцать. Тридцать один.
— Я думаю, что да.
— Угу.
— Если вы будете долго жить.
— А-а. Спасибо.
— Главным медиа-ньюсмейкером прошлой недели
стал человек, которого зовут Артем Шейнин,
ведущий одной из пропагандистских программ на Первом канале.
Для тех, кто не знает: Артем Шейнин — это тот человек, который год назад
широкую известность приобрел, когда в эфире во время дискуссии с одним из гостей сказал:
«Да, я убивал людей».
Причем сделал это с такой, довольно страшной, бравадой.
А на прошлой неделе он в буквальном смысле наехал
на одного из гостей, который был в эфире.
Эксперт Майкл Бом — есть такой американский журналист,
и Артем Шейнин будучи ведущим программы,
ведущим программы,
пошел на него с абсолютно хамской аргументацией:
«Я сказал сидеть!»
Вот так вот.
Э-э…
Все это было бы ни к чему, если бы, готовясь к программе, я не наткнулся на факт,
который лично мне раньше был неизвестен.
Артем Шейнин — чуть ли не десять лет
один из ведущих игроков вашей команды.
Человек, который делает с вами самые разные проекты,
и человек, который работал шеф-редактором программы «Познер».
У меня возникает один вопрос,
складывая то, что было год назад, в меньшей степени,
и то, что было на этой неделе:
как… это… возможно?
Я работаю с… Шейниным тринадцать лет,
если не больше.
— Еще тогда, когда я делал программу «Времена».
— Угу.
— Он тогда не был шеф-редактором, но он работал все равно, он был одним из…
…из той группы, которая делала эту программу.
А потом он действительно стал шеф-редактором
и программы «Времена» —
потом, когда она приказала долго жить —
то программы «Познер».
Кроме того,
он ездил с нашей группой
на съемки некоторых фильмов, в частности:
«Одноэтажная Америка»,
Франция,
Италия и Германия.
— А, и Израиль.
— Угу.
Ну, после этого он уже перестал ездить, поскольку у него появилась
экранная работа, я так бы это назвал.
Он и по-прежнему является шеф-редактором
моей программы, ну, так называется его должность.
Он ничего не редактирует.
Он, по сути дела, тот человек, который организует.
Когда кого-то приглашают —
чтоб была студия, чтоб поехали…
— …за этим человеком, и так далее.
— Завхоз.
— Ну завхоз…
Знаете, вот желание принизить, оно, конечно, хорошее…
Завхоз — это не очень…
По крайней мере в нашей стране, ведь завхоз…
— Замечательная профессия.
— Ну, понимать, что это нужный человек,
но в то же время…
Вы бы хотели быть завхозом? Ну в общем, нет.
Знаете, я думаю так.
Вот.
Он абсолютно не имеет отношения никакого к содержанию
программы.
Вот.
Что касается его…
— …ну что ли, скажем так, политических взглядов…
— Угу.
— …то я с ним об этом не говорю, и он со мной не говорит.
Я более скажу, скажу так, что
я просто как бы этого не замечаю.
— Но вам стыдно за выходку прошлой недели?
— Я не могу…
Мне бывает стыдно за себя.
За других мне не может быть стыдно.
Мне это неприятно? Неприятно.
— Ну, просто смотрите, Владимир Владимирович, я не собираюсь, в отличие от большинства других…
— Он, он… Послушайте.
— Ну, просто смотрите, Владимир Владимирович, я не собираюсь, в отличие от большинства других…
Он товарищ. Мой.
— Ну, просто смотрите, Владимир Владимирович, я не собираюсь, в отличие от большинства других…
Он товарищ. Мой.
Он, я знаю точно,
эм-м-м…
…сделает все возможное,
чтобы мне помочь, если мне будет плохо.
Он преданный человек.
И это факт.
А то, что мы с ним смотрим на мир совершенно по-разному…
Кстати, это обнаружилось именно
с тем, когда он начал выходить в этой программе, потому что так…
…мы об этих вещах не говорили.
Ну смотрите, Владимир Владимирович.
Я не собираюсь, в отличие от большинства коллег — они много раз с вами говорили.
Простой разговор с вами —
вы делаете очень достойную программу в вечернее время,
а в дневное время там творится всякий треш.
Про это я говорить не собираюсь ни в коем случае, вы много раз объясняли,
почему так происходит, и все остальное.
Просто вы,
автор знаменитой фразы во время…
одного из телемостов, когда предатель родины,
изменник родины появился — я, к сожалению, не помню его фамилию —
фраза, которую вы на английском сказали, по поводу того, что:
«У нас есть поговорка —
с этим человеком я в одном поле срать не сяду».
— Да.
— Как с человеком, который так ведет себя в кадре,
который так односторонне освещает то, что происходит в мире,
который закапывает нашу с вами профессию в землю,
вы можете делать одну программу?
Разве это не та же категория про «срать в одном поле»?
— Ну, во-первых, давайте так: это был не телемост.
На всякий случай просто.
Если вы готовитесь, вы должны знать точно, что я делал.
Это я выходил в американском эфире.
И действительно в программе
был бывший наш представитель
в Объединенных Нациях, который перешел туда — и действительно я эту фразу сказал.
И то, о чем вы мне говорите сейчас —
я вам прямо скажу, что мне очень трудно.
Мы много лет работаем с человеком.
И у меня не было никогда никаких,
никакого повода
о нем говорить плохо.
— Разные точки зрения — это еще не повод…
— Абсолютно.
— И то, что происходит сейчас —
я могу только вам сказать, что мне это тяжело.
— А сейчас будет… музыка!
[играет музыка с сильным битом]
— Здорово, когда не нам платить.
[играет панк]
Никогда не скажу тебе,
Как же я боюсь, как же я боюсь, каждой рваною…
— Бр-р-р-р!
«Порнофильмы»! Одна из любимых моих панк-команд
записала новый альбом, и это просто чума!
Я гоняю его уже целую неделю, и не могу остановиться!
А на максимальном качестве слушать
и панкуху, и рэпчину, и всю остальную музыку
мне помогает вот эта замечательная штука.
JBL Boombox —
новая акустическая система от компании Harman
с совершенно сумасшедшими характеристиками.
Легендарный звук JBL.
Мощность — 60 Вт.
Несколько режимов прослушивания.
В зависимости от ситуации можно выбрать режим «В помещении»
для максимальной реалистичности звука
или режим «На улице»
для максимальной (громко) громкости!
Специальная защита от воды по стандарту IPX7 —
с колонкой ничего не случится, даже если вы уроните ее в воду
или попадете под дождь.
Аккумулятор с рекордной емкостью
20 тысяч миллиампер-часов.
Выдерживает 24 часа нон-стоп.
В общем, бомбический аксессуар
для дома, отдыха,
занятий спортом —
если любите музло так же, как я.
Ну и самое главное:
JBL Boombox в ноябре
только в «Эльдорадо».
Поэтому ныряем по ссылке в описании
переходим на сайт «Эльдорадо»,
вводим промокод ЭЛЬДОВДУДЬ,
получаем скидку 2 тысячи рублей,
заказываем и наслаждаемся.
Ну а мы поехали дальше.
— Вы как-то сказали фразу
в интервью Ксении Собчак в конце '14 года,
в интервью на «Дожде» вы сказали:
«Есть люди, из-за которых в России нет журналистики.
Люди, предавшие и продавшие профессию.
Надеюсь, когда-нибудь наступит тот день, когда им надо будет уйти».
Вы тогда не называли полностью список…
— …людей…
— Я вообще никого не назвал.
— Да, вы не назвали ни одной фамилии.
Я попытаюсь спустя почти три года
уточнить у вас ровно две фамилии.
Входят ли в этот список
Владимир Соловьев и Дмитрий Киселев?
— Значит, я вам отвечу сейчас,
— …но предварительно.
— Так.
— У меня такое есть правило:
я о людях, которые работают в моей профессии,
не говорю ни хорошо, ни плохо.
Просто у меня такой принцип.
Значит, в ответ на ваш вопрос
я скажу так: без комментариев.
— Владимир Владимирович, позволю вспомнить интервью, кажется, 2015 года,
— Да, я знаю.
— …когда вы сказали, что…
— …«Ни Кисилеву, ни Соловьеву я руки не подам».
— Да, да.
— То есть вы нарушили этот принцип тогда?
— Да, нарушил, и не хотел бы больше нарушать.
То, что я…
Без комментария, а дальше
— …догадывайтесь сами.
— Угу.
— Еще немного про проаганду, и мы перейдем к другим, более,
надеюсь, приятным темам — и мне, и вам.
Просто есть один вопрос, который томит меня…
несколько лет, с 2014, кажется, года,
когда я чуть-чуть погрузился в историю советской пропаганды —
совсем чуть-чуть, по спортивным делам.
Для начала:
вы не раз — вы писали об этом в книге,
вы не раз говорили в этом интервью,
что вы…м-м…
вы каялись за то, что работали пропагандистом.
«Это грех, который никогда не отмыть», — вы говорили.
Есть ровно одна вещь, на которую я хотел бы навести фокус.
1983 год.
Советский Союз сбивает корейский «Боинг»,
который потерялся, не выходил на связь
и летал на территории Советского Союза в течение четырех часов.
Наши ПВО его подбили.
Это был гражданский «Боинг»,
который летел из Соединенных Штатов Америки в Южную Корею.
— Не ПВО.
— Истребитель.
— Истребитель, да.
— Силы противовоздушной обороны, они это сделали.
— Да-да.
Диктор Кириллов, знаменитый диктор советского телевидения,
в своих мемуарах вспоминал,
как на советском телевидении освещали этот… это событие.
И он вспоминал следующим образом:
что первого сентября он готовился начать программу «Время»,
и перед ним лежал листочек —
листочек, в котором было написано,
что он сейчас будет говорить.
Там было написано, что «мы принимаем всю вину на себя».
То, что это «роковая ошибка».
Там «в силу этой ошибки произошла трагедия».
Но за тридцать секунд до того, как программа «Время» началась,
ему принесли абсолютно другую бумажку
с абсолютно другим смыслом.
И, цитата Кириллова:
«Все было наоборот!
Абсолютно наборот!
Настоящую правду об этом эпизоде, не очень приятную,
зрители узнали только через тридцать лет».
Спустя несколько лет, во время уже телемоста…
Надеюсь, тут я не ошибаюсь, в данном случае.
Телемоста, когда граждане Америки общались с гражданами Советского Союза,
какой-то гражданин в сером, кажется, костюме,
американец, с усами,
встал с микрофоном и стал спрашивать студию советскую:
«А как вы относитесь к тому, что Советский Союз сбил «Боинг»?»
— Считаете ли вы, что это было оправдано?
Был ли это шпионский самолет или он просто невинно сбился с пути?
— Фил, я позволю себе очень коротко ответить.
Мне кажется, что у нас пошел разговор
по той линии, о которой мы хотели, то есть
о человеческих взаимоотношениях.
Поэтому я могу ответить за нашу аудиторию, сказав, что да,
мы убеждены,
что это был самолет-шпион.
Что это трагедия для тех людей, которые погибли,
которые оказались пешками
в очень страшной игре.
Мы об этом глубоко сожалеем
и надеемся,
что подписанные соглашения между нашими странами,
в частности, в области полетов в этом районе,
сделают невозможным повторение такой авантюры.
— Вы, находясь в Советском Союзе, взяли микрофон —
вы вели ту студию —
и сказали буквально следующее:
«Я думаю, что могу ответить за нашу аудиторию.
Да, мы убеждены, что это был самолет-шпион».
Пардон за такую долгую подводку,
просто, чтобы ввести в курс дела.
Вопрос:
вы не могли не знать
про то, как было на самом деле.
Хотя бы потому что вы общаетесь внутри Останкино
и вы точно знали, как
программе «Время», ваши коллеги,
рассказывали бы про этот «Боинг» — что это не «Боинг»-шпион.
Но в эфире той программы вы сказали, что это «Боинг»-шпион.
Почему?
— Во-первых, я абсолютно не общался и не общаюсь
с коллегами, которые ведут новости.
Я всегда в этом смысле был на отшибе
и об этом листочке, о котором рассказывает Кириллов, конечно я не знал.
Конечно я не знал.
Когда это происходило,
когда это происходило,
я действительно
должен был отвечать, наверное вы не в курсе этого,
на вызовы американцев,
которые спрашивали.
И я говорил примерно следующее, что:
«Этот самолет
был в воздушном пространстве Советского Союза
довольно долго.
Не отвечал
ни на какие сигналы, и это факт, это никто не отрицает».
— Да.
— Да.
И что: «Учитывая
то напряжение, которое тогда существовало,
когда несмотря на неоднократные,
даже приказы, сесть,
он этого не сделал, и его сбили».
Дальше я сказал так: «Как бы вы сделали,
если бы это был советский самолет в вашем воздухе?
По-другому?
Вы бы не так сделали?
Если бы он точно так же себя вел?
Полагаю, что может быть и так».
И действительно было ощущение,
что это шпионский самолет.
Это я говорил.
— То есть, когда вы говорили… Вы были в эфире…
— Да.
— Вы не знали, что это не шпи…
— А что это было? Вы знаете теперь?
Кто-нибудь знает?
Почему он не отвечал на все эти просьбы?
— Там много версий…
— Почему он шел с потушенными огнями?
— Почему он четыре часа был над нашей территорией?
Я бы очень хотел знать,
кто-нибудь имеет ответ?
Это просто ошибка?
Почему тогда не отвечает на вызовы?
Когда говорят: «Иначе мы откроем огонь». Почему?
Это же… Должна же быть какая-то причина.
Я не говорю, что это шпионский самолет.
Я хотел бы понять — а что это?
— Даже если бы это был самолет-шпион
с живыми людьми, как, на ваш взгляд, нужно было поступать?
— Не знаю, и, слава богу, не мне решать.
Конечно, если это шпионский самолет, то там люди-шпионы.
Это другое дело.
Но если это специальный самолет,
чтобы вызвать реакцию ПВО,
чтоб потом они могли, так сказать, знать,
где эти точки ПВО.
Как поступать в этом деле?
Я бы не хотел быть тем человеком,
который должен принимать это решение.
Это уж точно.
Это сегодня легко сказать.
«Ну, надо было отпустить.
Ничего не надо было делать.
Надо было писать ноту протеста».
Что-нибудь такое?
Надо вспоминать то время — «империя зла,
которая кончит на свалке истории».
Когда вообще мы были на грани войны.
— Реально.
— Да.
— Несколько раз. Я прекрасно понимаю.
— Да.
— Тогда это одна из этих частей, поэтому…
— …я не знаю.
— Владимир Владимирович, в вашем представлении,
— …если это самолет-шпион…
— Да.
— …то все, допустим, триста пассажиров —
— …это сотрудники спецслужб в штатском?
— Нет, конечно, разумеется нет.
— Если это специально засланный
с целью…
…открыть наши ПВО,
а там несчастные люди, которые этого не знают,
ну что, это преступление.
— А что важнее в данном случае все-таки?
— Человеческая жизнь?
— С моей личной точки зрения?
— Конечно, я только вашу…
— Конечно человеческая жизнь.
— Ага.
— Но если я военный,
и я должен выполнить что-то —
я не знаю, как бы я поступил, слава богу, я не военный.
Никогда им не был. И не хочу им быть.
(музыкальная заставка)
— Если я ничего не путаю,
вы вступили в третий брак в 74 года.
— Сейчас я вспомню… Да!
— Расскажите мне,
как надо жить,
чтобы в 74,
во-первых, еще влекло к женщинам,
а во-вторых, в общем-то, добиваться женщин.
Что нужно делать?
— Мне кажется, что это либо есть, либо нет.
Я…
Если б мне сказали, что я женюсь еще раз,
я бы сказал, что вы обалдели совершенно.
Это случилось и случилось.
Но я внутренне еще довольно, видимо, молодой.
Очевидно, да.
Моя жена даже пришла.
Не уверен в этом, но может быть.
— В тот самый момент.
— В тот самый момент!
— А физически это спорт, это что?
— Спорт.
— Травы? Здравствуйте, здравствуйте.
— Это она.
— Не сидеть на холодном? Ну как?
— Нет, на холодном я могу сидеть.
— Ну спорт.
Сегодня я играл в теннис, прежде чем с вами увидеться.
Завтра у меня фитнес.
Послезавтра опять теннис.
И вот это вот — это, конечно, да.
Но я это люблю!
Потому что я шляпу снимаю перед теми,
которые это делают, потому что надо.
Я это делаю, потому что я это обожаю, понимаете?
— Теннис для меня — это просто счастье.
— Угу.
— Вчера… Я даже могу лечь в четыре…
Что будет после… Я еду брать интервью у Ассанжа, знаете такого?
— Так.
— Wikileaks который.
— Так.
— Ну вот.
— А он в уругвайском посольстве в Лондоне.
— В эквадорском.
— В эквадорском в Лондоне.
— Да.
— Вот, я вернусь в четыре утра.
И пойду играть в теннис в восемь. Вот…
— Угу. А вы уже сделали Ассанжа?
— Нет, я лечу.
— Летите.
— Послезавтра.
— Для Первого канала?
— Для моей программы.
— Угу.
— А вы говорили, что не делаете выездных интервью.
— Ну в таком случае… Я же…
Я с удовольствием бы вызвал его сюда.
Но почему-то его не выпустят.
Но потом, я больше скажу, если мне предложат…
— …кто-то очень значимый где-то, я конечно полечу.
— М-м.
— Долго ли вы добивались Ассанжа?
— Нет.
— Просто?
— Да, оказалось.
— Просто я не мог найти человека, который имел к нему… подход.
— Контакт.
— А когда я нашел, то это очень быстро было.
— Предпринимаете ли вы какие-нибудь попытки, чтобы сделать интервью с Дональдом Трампом?
— Вы знаете, нет, хотя наверное надо бы.
— Почему нет? Это же дико интересно.
— По-моему, он такой неинтересный…
— Да вы чего?
— Такой неинтересный.
— Неврастеник с ядерным чемоданом.
— Да, это верно. Но вы знаете, у меня есть аллергия.
Причем такая, серьезная, я иногда могу падать в обморок от этого.
— Да, от глупости.
— М-м.
— Вы ни разу не упали, это потому, что мы сидели?
— Да, потому что вы все очень умные.
Вы ж сами сказали, что «молодой и глупый»,
но я-то понимаю, что это все не так.
А Трамп… Ну конечно хорошо бы…
Но я не думаю, что он мне даст.
— Угу.
— Нет.
(музыкальная заставка)
— Вы вернулись в эфир второго октября со словами:
«К радости одних и огорчению, очевидно, других».
Кого вы имели в виду под огорченными?
— Ну, я знаю, что есть немало людей, которые…
меня не любят, ну, причем разных.
Есть, ну, что ли
православно-патриотически…
антизападная часть, которые просто считают меня
русофобом,
агентом, и так далее.
— Это факт, я даже в списке русофобов существую.
— Прекрасный список из сотни человек.
— Я там очень… Да-да.
— Вот, а потом есть… Нет, есть либералы,
которые считают, что…
«Где я? На чьей стороне?»
«Почему я не желаю выступить с их стороны?»
А я пытаюсь занять…
позицию журналистскую, которая, я полагаю, является объективной,
и не выступать за кого-либо.
Так что там тоже есть люди, которые меня сильно не любят, их довольно много, я думаю.
— Сколько раз за последние, например, пять лет
программа «Познер» была близка к закрытию?
— Не знаю.
Я не знаю, потому что мне никто не говорил.
— То есть вам неизвестны какие-то штормовые времена, когда…
— Я знаю один раз, когда я сказал насчет «государственной дуры»…
— Ага.
— Вот тогда точно совершенно это было вот-вот.
Это мне сказал Константин Львович Эрнст.
— А как бы это произошло?
— Как бы закрыли?
— Да.
— Ну это я не знаю, но наверное…
— То есть просто канал бы отказался от покупки дальнейшей…
— Да, например.
И причем я думаю даже, что…
Эрнст, с которым у меня очень,
такие, хорошие, товарщеские отношения, сказал бы мне об этом.
«Владимир Владимирович, ну… Что поделаешь…»
— Кроме этого, не было?
— Не было.
Может, было. Но я этого не знаю.
Я хотел про извинения и «госдуру» чуть позже, но раз вы вспомнили, давайте вспомним сейчас.
Ваше знаменитое извинение:
«Я в одной программе…» Сейчас цитата:
«Я в одной программе допустил оговорку.
И за нее я извинился.
И снова извиняюсь, но только за эту оговорку».
По-моему, это прошло довольно незамеченным,
по крайней мере в медиа.
Но смотрите:
если я ничего не путаю,
если мое скудное образование меня не подводит,
в той программе вы сказали, что…
Вы вспомнили Салтыкова-Щедрина
и унтер-офицерскую вдову.
— И вы сказали, что Салтыков-Щедрин написал про вдову.
— Да, но это Гоголь.
— Это Гоголь.
— Да.
— И это «Ревизор».
— Да.
— Правильно ли я понимаю, что цитата,
которую я озвучил чуть выше,
она относится к этой оговорке
про Салтыкова-Щедрина, а не про «госдуру»?
— Ну я не знаю, как вы догадались, но…
можно так считать.
— Тогда второй вопрос.
Правильно ли я понимаю, что
оговорку про Салтыкова-Щедрина
вы допустили намеренно,
потому что предполагали, что какая-то движуха
после этого, на мой взгляд очень изящного, наброса начнется,
возможно, вас заставят извиняться,
и вы сможете сделать еще один очень изящный финт
и выйти просто королем мира.
Признайтесь честно: это намеренная оговорка?
Про Салтыкова-Щедрина.
— Я не помню.
— Окей.
Окей.
Как вы… Мы говорили про закрытие и все остальное…
Как вы реагируете, когда иногда,
хотя я не знаю, появлялось ли когда-нибудь еще,
появляются слухи вокруг программы «Познер».
Например…
И меня задолбали этим тоже все.
«Константин Эрнст нашел замену Познеру».
— «Какой-то Дудь будет вместо Познера».
— Не «какой-то».
— Нет-нет, известный Дудь.
— Окей.
— «Какой-то известный Дудь будет вместо Познера».
— Да-да-да.
— Как вы реагируете на это? Как вы отреагировали на конкретно это?
— Мне позвонили.
— Так.
— И спросили, слышал ли я об этом. Я сказал, что нет.
Не слыхал. И все.
Вы знаете, очень спокойно.
— Вы не волновались?
— Ну нисколько.
— Вы не набирали Константина Эрнста?
— Да вы что!
— Да что, ну это уж совсем было бы странно.
А вы набирали?
— Когда вы услышали?
— Нет, конечно.
— Ну вот видите.
— Конечно.
— Но я очень переживал, что вдруг вы будете беспокоиться.
Извините мне этот страх, но вдруг вам будет неприятно.
— Я признателен, что вы беспокоились, мне это приятно узнать.
— И извините еще раз за эту ремарку, но вы все правильно делали, что вообще не беспокоились по этому поводу.
Все делали правильно.
Ваша цитата:
«На ранних этапах нашей программы —
все-таки нам шестой год», — это вы говорили три года назад, —
дважды вмешались,
предварительно позвонив.
"Послушайте, там есть такое место…"».
Говорили вам в телефоне.
Расскажите, пожалуйста, что это за программа.
— Вы знаете, вот я, честное слово, не помню.
Но просто… три раза это было.
Причем один раз даже и не позвонили,
а просто сняли кусок.
— Это с Тиной Канделаки и Навальным,
— …это известная программа.
— Не-е-т.
— При чем тут это?
— А…
— Нет-нет-нет.
Тина Канделаки — это более свежая программа.
Нет-нет.
Я честно говорю, не помню, что,
но дважды действительно позвонили.
И сказ… «Позвонили» — позвонил Эрнст.
И сказал, что: «Вот…
Хотел бы, считал бы, что это нужно сделать».
Я дважды согласился скрепя сердце.
А вот когда в третий раз это произошло,
без моего ведома,
я встретился с Эрнстом и сказал: «Вы знаете, что?
Давайте договоримся так: вот это произойдет еще раз…
Я не любитель ультиматумов,
но просто я не могу позволить, чтоб так было.
Значит, еще раз будет так — давайте закроем программу, и на этом завершим все».
С тех пор ничего не было.
— Назовите героев. С кем были программы?
— Вот когда это произошло?
— Когда подрезали.
— Да я вам клянусь, не помню!
Честное слово, вот тут бы я вам сказал.
Я просто помню, что это было.
— Вы помните свои чувства?..
— Может быть, даже из моей прощалки.
— Вы помните… Как у вас проходят вечера,
когда вы узнаете… к вам такие новости приходят?
— Какие?
— О том, что у вас вырезали… Ну это три раза было.
— Ну этого так давно не было, что…
— Хорошо, когда было тогда — как вы засыпали?
— Вам было мерзко?
— Отвратительно.
Отвратительно, и часто
и не засыпаю, хотя вообще сплю замечательно.
Но вот действительно на душе просто…
Ну, погано.
— С какой мыслью вы просыпаетесь?
Что заставляет вас снова делать свою работу?
Заставляло.
— Ну я обожаю свою работу вообще.
Я просто вот… Я…
…с огромным удовольствием ее делаю.
Вот в таких случаях, конечно,
бывали разные мысли, что
хлопнуть дверью,
вообще уехать к чертовой матери.
— Угу.
— «Зачем это все?»
— Но это такие, знаете,
временные эмоциональные вспышки.
Но все-таки удалось отбиться.
— Угу.
— Тысячу раз с вами говорили про тот самый черный список,
— …который нельзя приглашать.
— Да.
— В одном из интервью, кажется, с коллегой Губиным вы даже цифру обронили.
— Семь, восемь?
— Семь, вы сказали.
— Но это было, правда, в 2013 году.
— Да.
— Какая цифра сейчас?
— Я не знаю.
— Я знаю, я могу назвать, понятно что, людей,
которых я не могу позвать, хотя и хотел бы.
— Например?
— Тот же Навальный.
— Так.
— Да.
— Почему я хотел?
Не потому, что я сторонник Навального,
а потому что я считаю, что публика имеет право знать,
что этот человек говорит — он ньюсмейкер.
— С ним спорить интересно.
— Он должен иметь этот доступ, да.
— Ну с ним спорить неинтересно на самом деле, на мой взгляд.
Но, тем не менее.
Вот, это раз.
Ну кто еще-то, господи.
— Ксения Собчак.
— Наверное да, Ксения Собчак. Я б с удовольствием ее позвал.
— Михаил Борисович Ходорковский.
— Ну его нет.
Ну я не поеду к нему в Швейцарию.
— В Англию.
— Кстати… А, он в Англии сейчас, да?
Ну он передвигается много.
Вы знаете, с ним произошла такая, интересная вещь.
Когда он вышел из тюрьмы,
вы помните, он сделал заявление, что больше политикой он не занимается.
— Да.
— И через некоторое время я позвонил…
Пескову.
И спросил: «Как вообще?
Я бы хотел пригласить Ходорковского.
Но я понимаю, что вопрос, так сказать, все равно будет обсуждаться на самом верху.
Что вы думаете по этому поводу?»
И было сказано: «Почему бы нет?», собственно.
Вскоре после этого
Ходорковский
уже сделал политические заявления, ну,
как бы изменил
свою точку зрения.
И когда я перезвонил, мне сказали: «Ну, Владимир Владимирович.
Человек сказал одно, потом сделал другое».
Ну я сразу понял, что нет.
— А вы звонили напрямую Пескову?
— Ну у меня с Песковым отношения такие, как вам сказать,
…неофициальные.
— Ну кто он такой вам? Он не ваш начальник.
— Он мне не начальник, но…
…он прекрасно понимает… Нет, он не может мне разрешить или не разрешить.
Он может дать совет.
— Экспертизу.
— Совет, основанный на том, что он знает какие-то вещи, несомненно.
Так что я как раз пользуюсь этим.
К сожалению, да, к сожалению, это так. Видите ли,
до тех пор, пока телевидение
будет
либо напрямую, либо опосредованно
контролироваться государством,
будет такая ситуация, когда
государство будет решать, кто может, а кто не может —
государство в лице, естественно, власти —
кто может, а кто не может появиться на этом экране.
— Еще пару фамилий.
Шендерович.
— Ну, я не знаю.
Честно говоря,
зря вы назвали эту фамилию, но уж коль скоро назвали,
мне бы и неинтересно.
— Почему вам интересен Сергей Доренко и неинтересен Шендерович?
— Сергей Доренко работает, он выходит в эфире,
он знаковая фигура.
— Это аргумент.
Александр Невзоров.
— Никто мне не запретит, я думаю.
Ну, понимаете, есть люди,
для меня ну абсолютно понятно, что они будут говорить.
Абсолютно.
— Угу.
— Как-то не очень.
Но я могу позвать его, могу.
Это будет больше для, знаете, такой,
как бы это сказать…
Э-э-э…
Такой фокус — вот кто!
Ну и что?
Понимаете, я все-таки хотел бы звать людей, которые либо
влияют на то, как мы живем,
то есть политики и члены Государственной Думы, и так далее — которые
влияют непосредственно на нашу жизнь,
либо каких-то очень интересных людей.
— Угу.
— Вы слишком часто говорите «угу».
— Угу.
— Ага.
— Угу.
— Я буду… Это действительно минус.
— Спасибо большое за этот аргумент.
(Познер смеется)
И очень здорово, что это останется в программе!
Вы согласны с тем, что интервью с Дмитрием Медведевым в 2012 году — неудачное?
— Согласен.
— Почему?
(Познер тяжело вздыхает)
— Он поначалу меня поразил
тем, что…
он пришел,
— …не попросив никаких вопросов заранее.
— Угу.
— В прямом эфире.
То есть, я думал, что наверняка сейчас начнется:
«Давайте вопросы», да «давайте запишем»,
да «вы приходите ко мне, а не я к вам».
— Угу.
— То есть у меня сразу возникло некое чувство благодарности, должен сказать.
Что он так вот поступил.
Для нас это нехарактерно.
Для нашей страны.
И я из-за этого
просто не стал задавать
вопросы, которые я должен был, обязан был задать.
Это просто я…
— Что это? Стокгольмский синдром?
Ну, похоже на него.
— Ну если угодно. Это просто…
Вот мне неловко было ему было задавать эти вопросы, учитывая, с каким…
…с какой легкостью он ко мне пришел — я себя не оправдываю.
Я говорю, что это было с моей стороны провальное интервью.
— Угу.
— Да.
— Э-э-э…
— То есть, все эти вопросы про Грузию, про «почему передумал», и все остальное —
это было в списке, но вы решили не задавать.
— Не в списке, это было вот здесь.
— Угу.
— Окей.
— Э-э-э…
— Еще у меня было ощущение, м-м…
Я снова экнул, да?
— Э-э-э…
— Буду думать теперь об этом так же, как о ровной спине.
У меня просто было ощущение, ну, что это стратегическое интервью еще и в том смысле —
вы в прощалке впервые, кажется, говорили о госте,
— …вы так не делаете как правило, вы о чем-то отвлеченном говорите.
— Редко, редко.
— И вы тогда сказали:
— «Надеюсь, теперь высокопоставленные люди будут приходить».
— Да, да.
— Мое было полное ощущение, что это
такая стратегическая инвестиция Познера
в то, что босс —
один из боссов, начальников — пришел,
— …не бойтесь и вы.
— Да.
— Отчасти и так. Не то что «не бойтесь»,
но «раз он пришел,
то как же вы мне отказываете?»
Но это так не получилось.
— Земфира, после того как приходила к вам,
назвала поход к Познеру «эпик фейлом».
Как вы думаете, почему?
— Не знаю, ее надо спрашивать.
— Как у вас?..
— Я ее не спросил.
— Как у вас впечатление осталось?
— У меня впечатление неплохое осталось.
Она, конечно, зажата была поначалу…
Ну, спрашивается, а для чего она приходила?
Я ее пригласил, мне было интересно.
Я вообще считаю, что она очень яркий человек.
И очень значимый человек.
Вот, и мне было важно, чтобы она пришла.
Она могла бы мне сказать: «Владимир Владимирович, спасибо большое, но я не приду».
Ну и ладно.
Но она все-таки пришла.
Была страшно зажата
поначалу, только где-то во второй половине немножко стала…
нормально… ну, оттаяла, что ли.
Я считаю, что все равно получилось интересно — могло быть интереснее.
Ну, знаете…
Не все интервью удаются.
— Это чистая правда.
(музыкальная заставка)
— Владимир Владимирович, вы сами одеваетесь?
— Да.
— Откуда это?
— В смысле?
— Ну стиль, умение подобрать…
— Мама.
— Мама, да?
— Мама, да.
— Главный вопрос, который меня всегда терзает, когда я вижу вас на публичных мероприятиях:
где вы берете эти яркие, ядовито-яркие носки?
Салатовые, розовые, желтые —
все… вот как сейчас, да.
Вы закупаетесь в конкретном магазе или?..
— Вы знаете…
С носками чаще всего в одном, да.
Называется он John Lobb.
— Это Нью-Йорк?
— Нет, это Лондон.
— Лондон!
— Лондон, это Париж… У нас тоже есть John Lobb!
Э-э-э… Отделение.
— А сколько у вас пар? Сто?
— Нет.
— Я думаю… двадцать.
— А-а… Этого вполне хватает?
— Да.
— Оцените мой лук.
— Как старый денди.
— Не, ну вы же…
Вы же специально так одеваетесь для ваших зрителей, я же это понимаю прекрасно.
— А как? Как бы вы это описали?
— Ну-у…
— Молодежная такая, фрондерская такая несколько…
— Подростковая, старшие классы?
— Такая вот…
Посмотрите, какой я cool.
— Cool?
— Cool.
— Cool, да-да.
Вот, я думал…
Я тоже думал: «Может мне одеться так?» Думаю, нет.
Какой есть, такой есть.
— Да, лучший выбор, конечно.
— Да.
(музыкальная заставка)
— 2013 год.
— Вы сняли фильм про Германию вместе с Иваном Ургантом.
— Да, да, да.
— Согласны ли вы с тем, что
ваша работа там как ведущего —
это провал?
— Нет.
Не согласен.
— А почему?
— Тогда давайте я объясню.
— Почему это провал?
— Смотрите.
Я привык к Познеру как…
— Понятно, что не бывает полностью объективных людей.
— Понимаю.
— И вообще, объективность это скучно во многих вещах.
Ну, надо быть объективным, но тем не менее…
Всегда есть риск, что это в сухость перейдет, в сухость, которая
погубит, особенно такой инфотейнментовый формат, который вы с Ваней выбрали для этих road movies.
Но…
Тут я увидел человека — вместо объективного,
извините за патетику, мудрого…
— …человека…
— Да.
— Я увидел человека, который на протяжении двух серий
— …затыкает себе просто…
— Почему двух?
Там же было не две серии, там было восемь серий.
— А, окей, я просто смотрел шматами большими, по несколько часов, вот.
(Познер смеется)
— Извините, это «пираткой» скачено было, поэтому многочасовые.
— Ну да, да.
— Вот, тем не менее, я увидел человека,
который ну просто делает все,
чтобы яд и обида, которые есть у него по отношению к стране,
они на зрителей, в общем, в любом случае выливались,
но не так сильно, как он хотел.
Зачем вообще было ехать?
Вы не любите эту страну,
вы не любите эту нацию.
Я отчасти понимаю,
но зачем было браться?
— Вы знаете,
я хотел это сделать,
мне было интересно понять, насколько я смогу это сделать.
Потому что мое отношение к Германии и к немцам —
это моя проблема, а не их проблема.
Тем более, что там живет
важная часть моей семьи, и давно живет, и будет там жить.
И мне было… интересно, насколько я смогу справиться с собой.
Я получил самые разные отклики
по поводу этой программы: от благодарных
до таких, как говорите вы, что «как же вы так» и так далее.
Эм-м-м…
Мне не стыдно за эту программу, я вам искренне говорю.
То что мое отношение так или иначе
можно было почувствовать — ну послушайте, когда я сделал фильм о Франции,
многие говорили, что чувствуется моя любовь к этой стране.
И ничего.
Это ничего.
А вот если чувствуется нелюбовь, то это «чего».
— Я с этим не согласен.
— Любовь помогает расцветать, в том числе картинке,
если это не любовь к Дмитрию Медведеву или там Владимиру Путину, как у некоторых ваших коллег,
— …когда они приходят к нему на интервью.
— Они и ваши коллеги тоже.
— Да.
— Вы можете сколько угодно делать вид, но тем не менее…
Так, значит вы это расцениваете как провал, и это ваше право.
Вот что важно.
— Тогда пару уточнений, если позволите. Цитата:
«Я не хотел…» Это прямо из вашего, пока вы едете за рулем машины.
— «Я не хотел ехать по Германии».
— Да.
— «Настолько во мне сидит память и обида за войну, за все эти концлагеря».
— Да.
— Да, это правда.
— Я все понимаю.
— Владимир Владимирович, но…
Вы живете большую часть жизни в стране,
где в общем-то были свои концлагеря.
— Где был ГУЛАГ.
— Да.
— Где миллионы наших с вами сограждан
таким же образом были погублены, как и…
Ну, не таким же образом, но были погублены.
А в чем разница тогда?
Почему вы не чувствуете этого неприятия и обиды, находясь здесь, находясь у нас?
Ведь, по сути почва та же, только чуть-чуть по-другому.
— Это и так, и не так. Значит…
Германия, во-первых, меня коснулась непосредственно.
Расстреляли моего деда немцы за то, что фамилия его Познер.
Ближайший друг моего отца кончил в газовой камере.
И там это была преднамеренная…
Это было преднамеренное желание уничтожить.
Это была задача.
Уничтожить всех евреев.
Это было прямо так поставлено: «окончательное решение еврейского вопроса».
Ну а заодно и более
второстепенные нации, как-то славяне,
которых надо использовать как рабочую силу,
пока они не сдохли от голода, и тогда можно других.
Тот ужас, который творился в Советском Союзе…
Ужас!
Имел другое направление.
От этого не легче тем, которые погибли, но мое отношение к этому другое.
Кроме того, здесь все-таки был 20-й съезд.
Все-таки было выступление Хрущева.
Все-таки очень многих вернули,
которые были еще живы.
И поэтому мое отношение к тому, что происходило здесь, не такое,
как к тому, что происходило в Германии.
И скажу вам больше: я не делаю фильма о России.
— А если бы делал…
— Ой…
— То вы можете быть совершенно спокойны,
что о ГУЛАГе
и о том, что творилось,
я бы сделал очень даже подробно.
— Угу.
Тогда еще одна цитата.
Пардон, что она длинная:
«Есть ли какой-нибудь народ, у которого выработан иммунитет к Крысолову?
Народ, который ни при каких обстоятельствах не пойдет за его пленительной дудкой.
Думаю, такого народа нет.
Думаю, однако,
что есть более и менее устойчивые,
более и менее сопротивляющиеся,
более и менее готовые, зажмурившись,
броситься вслед за Крысоловом».
Два вопроса, коротких.
Правильно ли я понимаю, что вот в этой фразе вы называете немцев менее
сопротивляющимися и менее…
Оцените тогда по этой части наш народ.
Русский народ.
— Туда же.
— К немцам?
— Ну, менее…
Менее…
…склонны или умеют сопротивляться Крысолову.
И это неоднократно просто доказано историей.
(музыкальная заставка)
— Вы рассказывали, что встречались с Владимиром Путиным,
обсуждая две темы.
Первая тема — это общественное телевидение.
И вторая тема —
если, опять-таки, я ничего не перепутал в
в тоннах видео, текста и всего остального, готовясь —
вы просили за Леонида Парфенова.
— Правда.
— Чтоб его вернули.
— Как это выглядело?
— Дело в том, что я не собирался ничего говорить о Парфенове,
поскольку когда я просил о встрече с Путиным,
у Парфенова все было в порядке — он работал на НТВ и все было нормально.
— Угу.
Но к тому времени, когда меня принял Путин, и, кстати, принял
в общем-то довольно легко, это не было каким-то…
многократные просьбы, и так далее, но я действительно…
…хотел с ним говорить о необходимости
создания
в России общественного телевидения.
К этому времени…
Ну, в общем, выгнали…
— …Парфенова с НТВ.
— Угу.
— Так как я к Парфенову отношусь
как к одному из самых талантливых
журналистов
российского телевидения,
я хотел всячески
попытаться что-то сделать.
И когда я пришел к Путину…
Он, кстати, принял меня
вот как я одет, то есть без пиджака…
— Это Кремль или?..
— В Кремле, в Кремле, да.
— Вот, и я…
Я ему, значит…
Сказал, что «я пришел к вам вообще-то с одним вопросом, но возник второй…
…по ходу пьесы».
И дальше я ему все изложил.
Значит, сначала по поводу
общественного телевидения,
— …даже я не помню порядок…
— Ага.
— Ну да, про него вы рассказывали, а вот что про Парфенова он ответил?
— Я ему сказал…
Он мне сказал: «Ну он себе напозволял вообще».
Я сказал: «Ну, возможно.
Но это самый талантливый человек на нашем телевидении.
И я хотел спросить: как вы отнесетесь к тому, чтобы Парфенов и я
вместе
делали еженедельную новостную программу?»
— Об этом я говорил предварительно с Эрнстом.
— Угу.
— Как бы к этому он отнесся?
И он сказал, что он был бы, конечно… ну…
Это сильная была бы, очевидно, программа.
— Надо полагать.
— Напомните, это две тысячи?..
— Четвертый год.
— Четвертый, угу.
— Вот.
И мне… мне… Путин сказал:
«Ну, я не возражаю».
Ну я страшно обрадовался. Я позвонил Лёне
и сказал, что «вот такой вот разговор».
Позвонил Эрнсту,
сказал ему.
И в общем
все было потрясающе, но на следующий день…
Это уже я знаю по рассказам…
— Угу.
— Я не был, да?
— Но как будто бы к Путину пришел Добродеев.
— Руководитель ВГТРК?
— ВГТРК, да.
— С будущим руководителем НТВ,
— Кулистиковым.
— Угу.
— И сказал: «Вот я…
…предлагаю Владимира Михайловича в качестве
генерального директора НТВ.
Но с одним условием,
которые были поставлены — это то, чтобы Парфенов
не вернулся ни на какое телевидение,
только на НТВ,
если вообще вернется».
— Угу.
— И, как я понимаю, это условие было принято.
И поэтому моя попытка оказалась…
тщетной.
— Угу.
— Эм…
Владимир Владимирович, объясните мне, молодому и глупому,
вот механизм.
Просто на мой взгляд цепочка разбивается очень быстро.
Вы пришли к Путину
и попросили у него, по сути,
дозволения делать программу.
Я понимаю,
Первый канал — государственный канал.
Мнение Путина важно, потому что грубо говоря он им платит деньги как руководитель государства.
Не он, а тот бюджет, который у него есть.
Но это же бессмысленно!
Ведь это же до первого
информационного выстрела по Путину.
— Как только…
— Как понять?
— Ну только до тех пор, когда Путин совершит какую-то ошибку.
Произойдет какой-то вопрос, который потребует
вашей резкой реплики,
парфеновской резкой реплики.
И все.
И зачем тогда в принципе ходить? Если ты понимаешь, что это…
— Я вам скажу.
— Да.
— Я вам скажу. Потому что я придерживаюсь, и это очень твердо.
Я придерживаюсь такого правила:
надо обязательно попробовать.
— Это клевое правило, да.
— И я попробовал бы.
Ну если бы нам закрыли программу, по крайней мере, у меня на душе было бы спокойно.
Я, по крайней мере, сделал все…
— Как в «Пролетая над гнездом кукушки».
— Именно так.
— Угу.
Вопрос, который мы задаем всем нашим гостям,
но именно вам интересно его задать.
Путин красавчик?
— Нет.
Вы имеете в виду физически?
— Нет, я имею в виду как государственный деятель, как политик.
— Физически нас не очень интересует.
— Силен.
Силен, конечно. Красавчик — не то слово.
Совсем.
Красавчик предполагает что-то другое.
— Чем он силен?
— Эм-м-м…
Он, очевидно…
…силен в умении…
…поставить…
то, как он понимает интересы России таким образом,
что приходится с этим считаться.
Приходится.
Я очень хорошо помню
нашу страну во времена
— Бориса Ельцина.
— Угу.
— И помню, как просто ее не было.
Ну, на международной арене просто нет такой страны.
Не имеет она никакого значения.
Она там где-то чего-то телепается,
и бог с ней.
И надо сказать, что
за годы…
путинского президенства,
конечно, это сильно изменилось.
И то, что очень отрицательное отношение
к России
через Путина,
отчасти с этим связано.
Отчасти.
Потому что расчет-то был такой,
что России не будет.
Я вам очень советую прочитать, например,
доктрину Вулфовица,
это очень крупное явление в Америке.
Где просто ставится определенная задача:
«Мы должны добиться того, чтоб больше никогда
ни одна страна
не могла бы нам угрожать,
как это делал Советский Союз.
И это касается прежде всего России».
И эта доктрина,
она была принята.
Она была принята.
Я ведь совсем не, как сказать, не сторонник Путина.
Это не тот человек, за которого я буду стоять горой, и так далее, да?
Но я просто понимаю, как это происходило.
Надо почитать такого человека как Джорджа Кеннана.
Может быть, самого крупного американского политического мыслителя,
который придумал…
политику сдерживания Советского Союза —
именно сдерживания,
чтоб не было войны.
И как он отреагировал,
когда, скажем, Клинтон
распорядился, чтобы расширить НАТО.
Он сказал: «Это катастрофическое совершенно решение.
Это приведет к изменению политики России,
такой, которая нам совсем не понравится».
Понимаете, у нас…
Как мне кажется, по крайней мере — так называемые передовые прогрессивные люди
считают, что все здесь плохо,
а там все хорошо.
Я придерживаюсь другой точки зрения.
Очень много плохо здесь,
но там далеко не все хорошо.
И вот Путин,
нравится это, не нравится —
он сумел вернуть Россию,
заставить
остальной мир, в том числе Соединенные Штаты,
считаться
с интересами России, а не сказать: «Слушайте,
вы проиграли холодную войну, сидите».
— Цена, которой он это сделал, на ваш взгляд, оправдана?
— А какая цена?
— Отсутствие свободных СМИ.
Большие вопросы к справед…
— Это ни при чем.
Отсутствие свободных СМИ — это ни при чем.
— К этому не имеет отношения.
— Но подождите, Путин выстроил… Подождите.
— Путин выстроил режим такой,
— …в котором нет свободных СМИ.
— Согласен.
— И именно этот режим позволил ему нанести Россию на карту.
— Нет, это вот я не считаю…
Понимаете, вы делаете…
знак равенства между отсутствием свободных СМИ
и нанесением России на карту.
— С этим я не согласен.
— Хорошо.
— Уничтожение всей политической системы.
— Всей.
— То есть?
— Ну, вам есть что ответить на вопрос: «Кто, если не Путин?»
— Мне некого назвать.
— И мне некого.
— И это показатель того, что политическая жизнь роится вокруг одного единственного человека.
Вряд ли это плохо для госу… Вряд ли это хорошо.
— Это, на мой взгляд, нехорошо.
— Вот.
— Ну вот я эту цену имею в виду.
— Да.
— После Путина выжженная земля.
Здорово ли это?
— Вот эту цену.
— Во-первых, не выжженная земля.
Во-вторых, не выжженная, не выжженная — еще много всяких людей.
Другое дело, что он действительно сильный.
Он на самом деле сильный.
А… Ну кто? Ну, например, Навальный?
Вот, пожалуйста, он есть.
— Но как-то вот не очень, правда?
— Ну Владимир Владимирович,
— …мы же не в дневном эфире Первого канала.
Конечно не Навальный, конечно не Навальный!
Но вина в том, что не Навальный, не тот, не другой —
как мне казалось, именно на том человеке, который
все это время уничтожал конкуренцию политическую.
Я, возможно, чего-то не понимаю.
— Ну, мне кажется, что…
Это отчасти так и отчасти не так, потому что…
Вот мы с вами ни в чем не виноваты?
— Мы?
— Ну, например…
— 52%
потенциальных избирателей
— …не пошли голосовать…
— А я хожу.
— …во время Государственной Думы, вот выборы, 52%.
— Да.
— И я вот задаю вопрос: а вот если эти 52%
проголосовали бы за «Яблоко»?
— Угу.
— И оно бы тогда имело… она бы… или оно…
Партия или «Яблоко» имело бы большинство в Государственной Думе.
Что тогда?
Вот это вот безразличие,
апатия
и то, что подавляющее большинство народа —
а тут мы никуда не можем деваться —
поддерживает Путина, это же факт.
Это почему?
— Потому что они дураки? Или…
— Нет.
— Ну почему тогда?
— Значит, это ж не… Понимаете, это…
— Мне не нравится ситуация.
— Угу.
— Это не моя ситуация.
Я бы хотел, чтобы было по-другому.
Но я был бы очень насторожен,
в…
формулировках и в выводах.
— Ага. Три ваших претензии, если коротко,
к Владимиру Путину.
— Эм-м…
М-м-м…
Резкое…
уменьшение, ограничение
— …демократии.
— Так.
— Эм-м-м…
Которое выражается
в отсутствии независимых СМИ,
в отсутствии
реальной политической жизни,
— …в существовании четырех партий, из которых три могли бы не существовать.
— Да.
— Вот.
(Познер кашляет)
И в отсутствии
каких-либо организаций,
которые могли бы
быть в оппозиции, я имею в виду НКО,
которые сразу попадают в число
— …иностранных…
— Агентов.
— Агентов.
Для меня это самые главные.
Вот это самые-самые главные.
Приостановка или… или…
отталкивание, что ли, демократии
является причиной всех остальных
вещей, которые происходят.
Но я хотел бы сказать одну для меня важную вещь.
Все люди, которые являются руководителями
России:
политическими,
экономическими,
и так далее, бизнес.
Все они —
советские люди.
Они все родились в Советском Союзе.
Они все ходили в советскую школу.
Они все были членами
юных пионеров,
комсомола
и очень часто членами партии.
Они продукт
общества,
которого больше нет.
Они попали в другое общество.
И они должны своими мозгами теми,
не хорошими, не плохими, но теми,
управлять этим.
И они не умеют этого делать.
И это проблема,
(кашляет)
которая будет существовать
довольно долго.
Пока люди, которым сегодня 15 лет,
— …займут эти посты.
—Угу.
— Ничего с этим не поделаешь.
Они вот такие.
И поэтому они поддерживают то, что они поддерживают.
(музыкальная заставка)
— И последняя вещь в интернете,
которую вы увидели и которая бы вам… понравилась?
— Я понимаю, что то, что я скажу, ужасно, но я не смотрю интернет.
— Почему?
— Неинтересно.
— Э-э…
— Неинтересно, потому что…
Потому что…
Ну, это прекрасное средство для выражения своих мыслей,
своего мнения…
Ну я просто, у меня очень много всякого, и мне…
— Владимир Владимирович, вы понимаете то что вот, общаясь с вами,
ты никогда не поймаешь себя на мысли, что я общаюсь
с пожилым человеком.
С человеком, который старый.
Но почему у меня появляется такое ощущение впервые, когда я слышу, когда вы говорите…
— Ну мне некогда, понимаете? У меня очень…
— НО вы же журналист.
— Я журналист.
— А для того, чтобы быть журналистом, нужно быть в контексте.
— Что значит «в контексте»? В контексте чего?
— Того, что актуально в мире сейчас.
— Ну, а я знаю, что актуально в мире.
Прекрасно отдаю себе в этом отчет.
— А что, только если я буду следить за интернетом, я буду понимать?
— Ну там просто происходят некие революционные вещи, которые…
— Например? Ну давайте революционную вещь.
— Нет, начнем с того, что
очень много людей уходят в интернет.
— Владимир Владимирович, я…
— Я знаю это!
— Нет, вы понимаете, что на YouTube —
я сейчас не буду называть конкретных вещей, потому что уже я… уже кто-то из нас окажется нескромным.
— Но вы понимаете, что если смотреть рейтинг телесмотрения, например, программы «Познер»…
— Да.
— Я специально запросил рейтинги с весны до октября,
и в абсолютных цифрах каждый выпуск смотрят,
— …если мне не изменяет память, от полутора до трех миллионов человек.
— Да.
— В зависимости от выпуска и всего остального.
— Да.
— Но на YouTube
есть программы, и не только наша,
— …которую смотрят больше людей.
— Гораздо больше, да.
— Разве это не повод обратить на это внимание?
— Я в курсе этого.
Я в курсе, что есть такие программы.
Ну, например, ваша.
Я посмотрел наверное пять или шесть ваших интервью.
Ну, мне интересно,
потому что мне интересно, как вы работаете.
Но контекст здесь ни при чем.
— Вы де… Я смотрю вашу программу и говорю: «Да, ну конечно он работает
с оглядкой на свою аудиторию.
Поэтому он матерится, например.
Потому что там это как-то очень…
ну, клево вот так вот сделать.
Поэтому он так одевается, поэтому он так стрижется.
Ну понятно — он работает на свою большую аудиторию.
Я на эту аудиторию
не работаю и, более того, я не работаю ни на какую аудиторию.
Я работаю и работаю.
И, честное слово, не думаю, кто смотрит меня.
Просто вообще у меня нет этого, ну, вопроса.
Но когда я говорю, что я не смотрю интернет, я имею в виду, что я там не сижу.
Есть люди, которые просто оттуда не вылезают.
Это правда же.
А когда они говорят, что они не смотрят телевизор — они смотрят телевизор.
— Но в интернете.
— Конечно.
(музыкальная заставка)
— Чем вы зарабатываете кроме программы?
— А вам-то какое дело?
— Последующая серия… Ну во-первых, нам, нашей программе — прямое дело,
потому что мы в каждой программе говорим про деньги, и если вот здесь (щелкает пальцами)
не появляется титр с дзынем хотя бы раз,
то можно считать, что программу под нож можно пускать.
— Сколько?
— 50, 100, 150 тысяч рублей.
— 250 тысяч баксов?!
— Миллиард рублей, это не много на самом деле.
— Вы поймете, почему я спрашиваю, из вопроса через два в моем списке.
— Нет, ну дело в том, что
я зарабатываю своей профессией.
— Угу.
— Эм-м-м…
Я…
иногда зарабатываю выступлениями.
— Ну собственно все выступления этой недели — они же были за гонорар.
— Не все, но почти все, да.
— Угу.
— И все.
— Угу.
— По-моему, все.
— Может, вы что-нибудь напомните?
— Э-э-э, нет.
Я люблю проводить инвентаризацию, но все-таки в вашем случае мне ничего больше на ум не приходит.
Самая дорогая вещь, которую вы держали в руках?
— В денежном выражении?
— Да.
— Что ж это могло быть, а?
Что ж я такого держал в руках?
— Моя вещь или вообще вещь?
— Вообще, которая как-то у вас оказалась.
— Лучше бы ваша, но…
Чемодан с наличными.
— Не, никогда такого не было. (Дудь усмехается) Наверное…
Когда-то, когда я был в Штатах, одна
женщина дала мне подержать
бриллиант, который стоил, что-то, восемь миллионов долларов.
— А почему она вам дала его подержать?
— А?
— Почему она вам дала его подержать?
— Ну просто ей вот я сказал:
«Ой, а можно посмотреть?» Потому что я таких бриллиантов не видел.
— Что вы испытали, когда трогали его?
— Да ничего, очень любопытно было.
— А, то есть никаких мурашек, ни возбуждения…
— Нет-нет-нет.
— Вы знаете, к деньгам я очень равнодушен.
— Ага.
— Поверьте мне.
— Тогда расскажите о последней вещи, которую вы не смогли себе позволить.
— Вы посмотрели…
— Которую я хотел?
— Хотели бы, да, но подумали: «Дороговато».
Ну, например, вы, если я ничего не путаю, вы ездите на «Ягуаре».
— Да, но я не покупал его.
— А, это амбассадорский «Ягуар», хорошо.
— Что-то другое, машина…
— Ну…
— Не, вы знаете, вот машины…
Я могу позволить себе купить, как мне кажется,
любую машину, которую я бы хотел,
но меня не интересует Bugatti, Ferrari…
— Но Porsche Cayenne вы купите…
— Куплю, куплю, да.
— Тогда вопрос следующий.
Если представить,
— Я бы хотел, например, иметь самолет.
— Небольшой…
— Falcon?
— Да, чтобы летать.
Это очень удобно, очень.
И иногда я летаю, когда другие меня приглашают.
Я понимаю, что таких денег у меня нет и не будет.
Поэтому я к этому отношусь спокойно, но с завистью.
— Если представить…
— Да.
— …что на следующей неделе…
Я искренне вам этого не желаю.
Более того, я буду категорически…грустить из-за этого.
Ваша программа закончится.
— Закроется. И вы больше не сможете работать журналистом в России.
— Да.
— Тех денег, которые у вас есть, хватит
на то, чтобы не работать до конца своих дней?
— Или на сколько лет не работы вам хватит?
— Ну, хватит, если только не жить, как я живу.
Если жить не так, как я живу, то хватит.
— А если нет, на сколько лет хватит, если жить так?
— Ну кто его знает.
— Не знаю. Потом, слушайте, мне 83 года.
Поэтому…
— Знаете, мне предстоит… Кто знает, сколько я буду жить?
— Ну до сотки-то вы должны…
— Ну не обязательно. Если бы мне было 30 лет, как вам, этот вопрос имел бы смысл.
А когда 83 года — ну что значит «на всю жизнь»?
Ну еще два, ну три, знаете…
Вот, так что… И потом…
Я действительно считаю, что могут закрыть.
Могу себе это легко представить, потому что…
Мне часто задают вопрос: «А почему тебе позволяют говорить то, что ты говоришь?»
Я говорю: «Я не знаю».
И правда не знаю.
Может быть, просто потому что это типа…
любимого жида при генерал-губернаторе — не знаю.
— Но…
— Или как коллега Губин, кажется, выразился про вакансию на Эренбурга.
— Э-э-э, когда он говорил про, ну…
— А-а-а, да-да-да.
— Говорил, что нужен такой человек не только Иосифу Сталину, но и кому-то еще.
— Ну да, возможно.
— Я Губина не читал, но я допускаю.
— Но дело в том, что… Дело в том, что…
Тут взвешиваешь.
И я говорю себе: «Да, может быть даже меня в этом смысле используют».
Но я-то ведь свое дело делаю.
Я выхожу на довольно большую публику.
И это для меня важнее.
Так что черт его знает.
— Смотрите, тогда финальный вопрос, Владимир Владимирович.
Попробуйте мне, молодому, глупому…
— Да-да-да, вы это второй раз говорите.
— Да!
— Нет, потому что я хочу понять, что…
Я пришел не подкалывать вас, я пришел действительно
понять какие-то вещи, которые меня как
давнего поклонника вашего творчества волнуют.
Смотрите.
У вас все есть.
Вы прожили невероятную жизнь.
Не приведи бог, если б в ближайшем будущем с вами что-то случилось,
все равно можно было бы сказать: этот человек
прожил ярко, круто, чего только ни видел,
и он невероятный красавец.
— У вас все есть…
— «Красавчик».
— Красавчик, да, да, правильно.
Вы все правильно сказали.
— Ну?
— У вас все есть.
— Вы много чего видели — в общем-то, все.
— Да.
— Вы видели все.
Но вы все равно
остаетесь в этой как бы журналистике,
с кучей компромиссов,
с невозможностью приглашать людей,
с необходимостью звонить Пескову,
— …когда вы не работаете с ним.
— Не необходимостью, нет, это желание.
— Окей.
— Мое.
— У Владимира Путина
спрашивать разрешения, можно ли вам делать программу, хотя это
ну никак не правильно, потому что Владимир Путин будет одним из героев этой программы.
И это в любом случае неправильно.
То есть по сути Познер,
несмотря на то, что у него все есть,
все было,
и ему должно быть нечего бояться —
но вы все равно боитесь
расстаться с этой жизнью.
— Жизнью?
— С жизнью, ну, комфортной жизнью в телевизоре, востребованностью, со всем остальным.
— Так.
— И у меня возникает вопрос.
(в доме звонит телефон)
— Пусть звонит телефон.
— Ну у нас телефон дома.
— Дома звонит телефон! Ничего страшного.
— У кого-нибудь из вас есть такое?
— У меня возникает вопрос.
Если боитесь даже вы,
то как должны вести себя мы?
Те, кому около тридцати.
— У которых столького нет.
— Да.
— И которым хотелось бы пожить и в профессии,
и в любимой родной стране.
— Это очень хороший вопрос, наконец.
И я…
Я попробую на него ответить и, боюсь, что это будет не очень короткий ответ.
— Эм-м-м…
Я вообще ничего не боюсь.
Я боюсь акул, это правда.
И у меня есть причина бояться акул.
А так я ничего не боюсь.
Я…
понимаю, в какой стране я живу.
И я понимаю, что в этой стране
согласно правилам игры
есть вопросы,
которые решает первое лицо, и неважно, как его фамилия —
Путин,
Ельцин, или кому, какая-то неизвестная.
И я понимаю, что если я что-то хочу делать,
что-то одно, нечто,
то никто не может дать на это добро без этого человека.
Это отдельные особые вещи, например,
создание общественного телевидения.
Вот никто кроме
первого лица решить этот вопрос не может
в нашей стране.
Значит, либо я буду
стараться это делать,
и пойду к нему,
и буду добиваться этого.
Либо нет.
Но если нет,
так и не будет ничего.
А вдруг я чего-то добьюсь?
Теперь, в отношении
программы с…
…с Леней Парфеновым, которой не было.
Я вам уже объяснил.
Попытка.
Это попытка, опять-таки.
Это в нашей стране.
Ведь когда его выгнали,
вы понимаете прекрасно,
что это на самом верху было известно и понятно.
Значит на самом верху это надо решать.
Это Россия.
Это не какая-то другая страна.
Я здесь живу.
Я здесь делаю свою работу.
Почему бы я не хотел ее терять?
Потому что я ее люблю.
Но главным образом, потому что
когда я езжу по стране и не только…
Вы меня заставляете говорить
не очень скромные вещи, но тут уж я вынужден.
Вы не представляете количество людей, которые ко мне подходят
и говорят: «Спасибо, спасибо». Значит,
я понимаю,
что то, что я делаю,
кому-то нужно.
— Владимир Владимирович, извините, что я перебиваю ваш долгий ответ.
К Владимиру Соловьеву подходит еще больше людей на таких же встречах
— …и говорят спасибо.
— Я говорю не о встречах, я говорю на улице где-то.
— Возможно, к нему подходят, я не знаю.
— Точно.
— Я допускаю вполне.
— У него аншлаги по всей России.
Я говорю о своей, как вам сказать…
О своем отношении к тому, что я делаю.
Я это делаю, потому что я считаю, что это нужно.
И потому что я это люблю.
Не хочется это терять, конечно.
Но я работаю в тех условиях,
в которых можно работать — да, я иду на некоторые компромиссы.
Но я при этом себе не изменяю.
Я просто знаю: да,
ради того, чтобы делать то, что я делаю,
я готов
согласиться, что я каких-то людей не могу позвать.
Конечно,
есть люди, которые скажут, что это неправильно
и что лучше хлопнуть дверью.
И не делать ничего.
Ничего не делать — ну, я найду себе работу.
Я прекрасный переводчик.
Буду переводить.
В крайнем случае, я уеду.
У меня есть квартира в Париже.
Буду жить себе в Париже.
— На французскую пенсию.
— Сколько она, кстати?
— Я получаю американскую.
— Вот.
— А-а, а сколько она?
— Да небольшая, ну неважно.
Проживу.
Проще всего
сказать: «Да я ничего не буду делать! Ну их всех!»
Или пытаться что-то делать.
Я и пытаюсь.
Так что я просто… А что касается
моего совета вам —
у меня нет совета.
Каждый это решает сам.
Я никого не могу призвать на баррикады.
Это… даже непорядочно.
У меня есть все-таки некоторое положение, так или иначе.
Со мной, конечно, легко расправиться,
но гораздо легче, например, с вами.
— Понимаете?
— Почему?
— Ну потому что вы пока еще
не набрали того веса.
— М-м.
— Вот.
— А обо мне даже будут писать в New York Times, понимаете, вот это вот.
— А-а.
— Неприятно, зачем?
Так что, мне кажется, что…
Люди меня спрашивают:
«А как нам быть?»
Я говорю: «Вы знаете, я… я не раввин».
Я не знаю как быть.
Я могу только сказать, как я.
А вы уж сами… Каждый сам
решает свою судьбу.
— Ну вы согласны, что
вы рабо… Вот люди, которые учились бы
журналистике, глядя на вас…
То есть, они приходят в профессию,
чтобы стать как Познер.
Это люди…
смотрят на человека, который занимается
не до конца журналистикой.
— А что такое «до конца»?
— Ну это все-таки журналистика, когда ты можешь высказывать, если аргументированно,
— …если с доказательствами…
— Давайте я вам скажу так: нигде
в мире
я не вижу этой журналистики.
Я потерял работу в Америке,
— …и вы знаете эту историю, да?
— Да.
— Значит, попробуй, например,
в независимых средствах массовой информации Франции, Англии, Америки
хоть что-то сказать позитивное о России.
Вы не скажете.
Просто не дадут.
Мы живем в таком мире.
Да, в интернете — да. Пока.
Потому что это совсем другой…
Другое количество людей в конце концов.
Это такая вот, да.
И ник… Я могу
быть свободным
в том случае, когда мне принадлежит
это телевидение, и я сам себе хозяин, ну да.
Но такого, в общем, нет.
Такого нет.
Поэтому тут не надо…
Я считаю, что я делаю максимум
того, что я могу,
будучи журналистом, и знаю, что где бы я ни работал,
я бы должен был идти на компромисс, на какой-нибудь.
Должен был бы идти.
Другого такого… Такого нет.
Чтоб без компромисса.
(музыкальная заставка)
— Блиц!
Я задаю несколько вопросов,
максимально… я спрашиваю их,
задаю их максимально коротко,
— …а вы отвечаете…
— Максимально коротко.
— Не-не-не, вы можете отвечать развернуто.
— Тогда это не блиц.
— Тогда это ненастоящий блиц.
— Безусловно.
— Так же, как ненастоящая журналистика.
— И блиц у вас ненастоящий.
— Это правда.
— Но я по крайней мере не претендую ни на настоящую журналистику, ни на блиц.
Русские девушки или француженки?
— Русские девушки.
— Россия — Европа?
— Европа.
— Хайп или андеграунд?
— Чего?!
— Вы не знаете слово «хайп»?
— Нет.
— Забудьте, забудьте.
— Андеграунд знаю.
— Хайп скоро пройдет, поэтому можете забыть.
— Бывали ли вы близки к тому, чтобы сделать татуировку?
— Нет.
— Почему?
— Да не нравится мне.
И потом я знаю, что я не смогу ее смыть никогда.
— А захочется?
— Может.
— Какие наркотики, кроме марихуаны, вы пробовали?
— Никаких.
— Только марихуану?
— Да.
— Вы не отказываетесь от слов про лигалайз?
— Про что?
— Про лигалайз.
— Про то, что декриминализация марихуаны.
— Я да, я за, за, за.
— Владимир Познер наш человек.
— Три качества, которые бесят вас в других людях?
— Тупость.
Зависть.
И пессимизм.
— Почти все про нас.
Последнее матерное слово, которое вы произносили?
— Блядь.
— Вы счастливый человек?
— Да.
— Оказавшись перед Путиным,
в ближайший, в следующий раз,
что вы ему скажете?
(Познер резко выдыхает)
— У меня к нему длинный разговор.
И я очень хотел бы, чтобы он
согласился на интервью.
И я несколько раз пытался.
И несколько раз получал отказ.
Но если я вам сейчас скажу, что я ему скажу,
— …то он будет знать, а я бы этого не хотел.
— Это ваш стандартный ответ.
— Но это правда!
— Я про другое! Про…
— Я не про интервью.
А если бы вот сейчас шли по Патриаршим прудам,
ну и, например, там прогуливался бы Владимир Путин.
Один или под руку с кем — неважно.
Что бы вы ему сказали?
— Я бы спросил: «Как вы спите?»
— «Как вы спите?»
— Угу.
— Спасибо большое!
Владимир Владимирович, это было очень интересно.
— Ну я рад, если интересно.
(музыкальная заставка)
— Конкурс!
Наша традиция: мы приходим и обираем наших героев.
— Так.
— И придумываем конкурс.
— Чтобы участвовать: лайки, колокольчики,
все прочие ритуалы ютубные, которые нужно сделать.
Мы придумываем задание
для наших пользователей про нашего гостя.
Задание для вас сейчас простое.
Кого,
на ваш взгляд, из интернет-героев
Владимиру Познеру стоило бы пригласить к себе в программу?
И почему?
Вы должны написать имя, ну или ник —
Большой Русский Босс, Оксимирон, прости господи, Хованский,
кто угодно еще —
и короткое объяснение, почему.
Самый креативный, может быть смешной вариант мы выберем
и дадим приз — а какой приз?
— Значит, я,
как вы знаете, человек, любящий спорт.
И среди спортов, в которые я пытался научиться играть —
это баски играют в такой спорт, да…
— Пелота?
— Пелота.
— Я…
Пытаясь научиться играть в пелоту,
порвал в плече вращательную манжетку, есть такая вещь.
Была операция, и все.
Но чемпион Испании, вернее,
баскской Испании по пелоте
подарил мне мяч.
Вот этот мяч и с его подписью.
— Ой это круто, какой это год?
— Вот, посмотрите.
— По-моему, это…
чуть ли '12 или '14 даже.
— Но наш век, 2000-е?
— Наш, да.
— Сумасшедший приз, друзья.
Вы знаете, что делать.
В комментарии — и все будет там.
— Спасибо большое.
— Пожалуйста.
