— Ужасные цифры
последних полутора месяцев.
С начала войны более 11-ти миллионов
жителей Украины покинули свои дома.
Более 4-х миллионов из них
были вынуждены уехать за пределы Украины.
У кого-то из беженцев
за границей есть знакомые и друзья.
Но большинство едут в никуда.
У них нет конкретных маршрутов,
серьезных сбережений,
часто знаний иностранных языков.
К счастью, на их пути
встречаются люди, готовые помочь.
В этом выпуске мы на одном
конкретном примере покажем,
как такая помощь может быть устроена.
Настя Чуковская и Леша Зеленский
— прекрасная пара и мои давние знакомые.
Настя ко всему прочему еще
и однокурсница по журфаку МГУ.
Леша — музыкант,
композитор, звукорежиссер.
Настя много лет работала продюсером
в различных российских медиа,
а в последние годы занимается
образовательными проектами.
Уже много лет они живут в Будапеште.
И с первых дней войны помогают беженцам.
А их в Венгрию въехало
не менее полумиллиона человек.
Сначала они просто оборудовали
свою пустующую квартиру
и стали пускать туда тех,
кому негде было переночевать.
Потом к ним присоединились
люди со всего мира.
Они делились с беженцами своими жилищами
или арендовали им квартиры
или гостиничные номера.
В итоге, это превратилось в небольшой,
но постоянно работающий механизм,
где Настя, Леша и их друзья
дают людям ночлег
и параллельно решают их проблемы
с документами, с бытом
и многим другим.
Миллионы людей,
живущие в самых разных странах
и говорящие на самых разных языках,
ежедневно читают
и смотрят новости, и спрашивают себя:
«А чем конкретно я мог бы помочь людям,
кто страдает от этой безумной войны?»
Наш выпуск — один из ответов
на этот вопрос.
(хлопок)
(музыкальная заставка)
Авиасейлс — мои кореша с авиабилетами.
— Ильюш, ты будешь туалетную бумагу держать?
Ты будешь держать?
— Не-не, она тяжелая.
— Тяжелая? М-м…
Пакетик, действительно. Помоги.
— (Женщина) Вот этот вот пакетик
тете Насте пододвинь.
— Во-от.
— Вот этот?
— Вот этот вот.
Ты держишь вот этот. Хорошо?
А вот Алёша!
Иди сразу в подъезд. Там все вещи.
Так он сюда собирается?
Так как вы с котами здесь разместитесь?
— Ну, всё. Поехали!
Мы поняли, что начинают приходить люди,
переходить границу с Венгрией,
что начинается поток беженцев.
По счастью, у нас было еще место,
где была моя музыкальная студия.
И мы поняли, что надо просто
вычистить все мои инструменты,
всё оттуда забрать
и подготовить место для того,
чтобы встречать людей.
И нам уже начали…
Насте начали писать
какие-то знакомые знакомых,
что вот, значит,
там кто-то кому-то начал говорить,
что в Будапеште вот есть знакомые люди,
которые, наверное, могут чем-то помочь.
И мы, действительно, по счастью,
смогли начать помогать.
И потом это выросло.
Это всё началось с нашей детской площадки,
куда ходили наши дети всю жизнь.
Там у нас большое такое
русскоязычное коммьюнити:
украинцы, люди из России
— люди, ну, в общем,
со всего света, говорящие по-русски.
Это у нас заняло типа 2 часа,
чтобы найти дополнительные матрасы,
посуду, белье и так далее.
То есть, это потрясающе сработало!
Ну, и как бы просто мы поняли, что…
…что вот из какой-то детской площадки
может вырасти большая солидарность
и моментальная помощь людям.
Организация Migration Aid.
Спасибо ей большое.
Составила базу: список квартир и жилья,
которые доступны для людей,
чтобы переночевать хотя бы,
прийти в себя, принять душ,
позавтракать с какими-то людьми,
получить поддержку на 2–3 дня.
Таким образом,
мы с Лешей тоже в это вписались.
Мы создали собственную таблицу,
в которой все диваны наших друзей,
все квартиры, про которые мы знаем,
что туда могут впустить.
Мы стали людей отправлять
от границы в город Дебрецен,
потому что там мы познакомились
с ребятами, со студентами,
у которых у каждого есть по дивану.
Иногда едет огромная семья
и селится сразу у 4-х человек в Дебрецене,
потому что после суток в пути
людям просто надо поспать.
— Ценность вот таких вот
как бы начинаний волонтерских,
вне каких-то больших волонтерских
групп и волонтерских фондов в том,
что мы гораздо больше времени
можем тратить на то, чтобы убедиться,
что люди действительно
будут поселены в какие-то хорошие места,
что там нет никаких…
…не будет никаких странностей,
никаких проблем.
Потому что конечно же уже там, не знаю,
на 4-й, на 5-й день войны
начали распространяться листовки,
предупреждающие женщин,
что ни в коем случае не выходите
с людьми какими-то непонятными,
которые вас вызывают прямо из очереди:
«Поехали с нами!»
Ну и так далее. Ну, понятно, что…
…в любом большом кризисе
есть нечистые на руку люди.
Вот мы едем на озеро Балатон,
под город Балатонфюрерд.
И будем селить две семьи.
На Балатоне теперь сразу две семьи.
Это семья Милы и семья Юли.
Мила узнала мой номер через подругу,
которая у нас уже жила.
И эта подруга ей сказала: «Мила, выезжай».
«В Будапеште есть люди.
Они тебя примут, тебе помогут».
И Мила решилась выехать.
Мила ехала со своей матерью,
с двумя котами и с маленьким ребенком.
И встретила я их в… Они были в плохом виде.
Вообще, конечно, эта вот
вот эта первая встреча:
это люди в очень, в очень большом стрессе.
И очень приятно видеть,
как спустя 2–3 дня,
их чуть-чуть отпускает
и они уже даже могут выйти на прогулку,
на детскую площадку чуть-чуть подышать.
А Юля…
Юля узнала обо мне через коллегу.
И всё. И как бы мы тоже забрали Юлю с вокзала,
а тут объявился этот дом.
И я их познакомила прямо на улице.
И говорю:«Девчонки,
не хотите ли вы объединиться?»
«Потому что дом большой, и кажется,
обе ваши семьи могут там поместиться».
Юля была со свекровью и со своей дочкой Элей.
— Мамочка, пойдем на площадку!
Покатаемся на этой горке…
— Где она?
— Где она?!
Пойдем, Илья. Пойдем-пойдем.
— Элечка, иди.
Пошли.
— А где моя детская площадка?
Я хочу детскую площадку!
— Да сейчас пойдем на площадку.
— А где она? Где?
(говорят по-английски)
— Они будут жить в этом доме бесплатно?
— Да, этот дом принадлежит голландской паре,
которая пользуется им обычно только летом
и хотела чем-то помочь.
У соседа в этой деревне
есть ключи от этого дома.
И этот сосед запостил где-то этот дом.
И так этот дом попал как-то к нам.
Моя подруга Таня, сидя в Ирландии,
мониторила эти соцсети.
Она позвонила Адаму,
у кого ключи.
Рассказала про нас.
Дальше позвонила я. И на следующий
день уже девчонки поехали туда.
— То есть, человек сидит в Ирландии,
который находится от конфликта в…
…там тысячах километрах?
— Таня из Ижевска.
Она 11 лет назад переехала в Венгрию,
выучила венгерский.
Теперь работает для IT-компании
там в Ирландии.
И она с первого дня как бы хочет чем-то помочь.
И она су-упер помогла!
Даже сидя в Ирландии.
(фоновая музыка)
— Мы в Уэльсе.
А конкретно: на острове Англси.
И именно здесь находится населенный пункт
с самым длинным названием
в Великобритании.
Первоначальное обозначение этой местности,
которое до сих пор
используется во всех картах,
всего лишь — Лланвайр-Пуллгвингилл.
Но в конце 19-го века,
чтобы привлекать сюда туристов,
местные власти расширили название
и зафиксировали на железнодорожной станции.
Прошло более ста лет,
но надпись осталась здесь до сих пор.
Даже не буду пытаться
прочитать это по-валлийски.
А по-русски это значит следующее:
«Церковь святой Марии
в ложбине белого орешника
возле бурного водоворота
и Церкви святого Тисилио
возле красной пещеры».
Ну, красота!
Валлийский язык очень специфический.
И даже в самом Уэльсе на нем
по статистике может говорить
меньше одной трети населения страны.
Всем остальным для общения вполне хватает
простого и понятного английского языка.
Если в последние недели вопрос с английским
резко стал для вас более актуальным
или вы просто хотите подтянуть язык,
чтобы иметь больше возможностей в будущем,
сделать это можно в онлайн-школе Skyeng.
Мы уже несколько раз показывали,
как выглядят уроки
с преподавателям Skyeng.
Занятия составляются
с учетом ваших интересов.
Тему уроков вы выбираете сами,
чтобы новые знания лучше усваивались.
Преподавателя вы тоже выбираете сами.
Можно учиться с русскоязычным,
а можно выбрать преподавателя
из интересной вам страны,
который кроме английского еще
и сможет погрузить в местную культуру.
График макисмально гибкий!
Занимайтесь, когда вам удобно,
и с любого устройства,
подключенного к интернету.
Кроме индивидуальных занятий
есть много разных форматов:
разговорные клубы с другими учениками;
тематические курсы
— английский для маркетологов,
работников IT и других специалистов;
специальный курс для тех,
кому нужно подготовиться
к собеседованию на английском,
например, для визы или для работы;
и много других курсов.
А еще в Skyeng работает
отдельное направление для детей
— Skysmart.
В новой реальности всё быстро
меняется не только для взрослых,
но и для детей.
И преподаватели Skysmart помогают
справиться с самыми разными проблемами.
Например, если ребенок
пошел в иностранную школу,
с помощью Skysmart можно быстрее
адаптироваться к новой программе
и подтянуть то, что дается тяжелее всего.
А если скоро сдавать экзамены ОГЭ или ЕГЭ,
Skysmart поможет эффективнее
к ним подготовиться.
Здесь обучают всем основным
школьным предметам.
Есть даже занятия
по программированию и шахматам!
Тякущие цены сохраняются
в Skyeng и Skysmart до конца апреля.
Также сейчас действует скидка
до 45% на большие пакеты.
А вот по этому промокоду
можно получить плюс три
дополнительных занятия в подарок.
Переходим по ссылке в описании
и регестрируемся на уроки.
Вперёд!
(говорит по-английски)
(говорит по-английски)
— Меня зовут Юля.
Я приехала из восточной части Украины,
город возле Днепра.
В первый день я проснулась от того,
что услышала взрывные волны.
Ну, они…
Прямо не слышала.
Это не было очень близко, да,
но дрожали стекла.
Где-то бомбили. Ну,
наш город бомбили в Днепре.
Аэропорт бомбили в первый день.
И, видимо, ну,
хорошая была сила удара,
что — мой город 35 километров,
там 30 километров с лишним
— я слышала эти взрывные волны.
То есть, в первый день,
я хотела просто уехать.
Но не было понятно,
куда ехать, что делать.
Потом где-то неделя…
недели две мы были дома.
И когда началась вот эта история
с Энергодаром и захватом ЗАЭС,
Запорожская АЭС,
мои нервы просто уже сдали.
У меня, получается, маленький ребенок.
Два с половиной года дочке.
И я очень за нее переживала
и уговорила мужа ехать на машине
на западную Украину,
а дальше уже думать
либо перебираться за границу,
либо какое-то время побыть там.
Мы ехали туда пять суток,
так как мы поехали во вторую…
…в третью волну, по-моему,
в какую-то волну.
Что очень было много блок-постов,
была нехватка бензина.
Большой дефицит бензина просто.
Ребята нам посторонние
пять литров бензина вливали.
Мы там уже доезжали
на остатках этого бензина.
Очень много хороших людей
встретилось на нашем пути.
Просто там люди в Умани
нам дали переночевать,
такая же семья, как наша.
Вот…
Мы приехали на западную Украину,
на Закарпатье — это под Мукачево.
И пробыли там тоже
где-то порядка 2-х недель.
Потом уже приняли решение,
что обратно возвращаться
тысячу километров в войну,
когда неясно, что нас ждет…
Приняла такое решение,
что лучше переехать ради ребенка
за границу на некоторое время,
успокоиться
и чтобы ребенок не боялся этих сирен,
не слышал этих взрывов,
и сохранить здоровую психику
своему ребенку.
Вот, и потом моя коллега мне дала
контакт волонтера Насти.
Я с ней связалась
— она мне очень сильно помогла.
Помогла с апартаментами
там на время в Будапеште.
И потом помогла нам найти вот этот дом,
в который мы сейчас переехали в этой деревне.
Ну, дочке два с половиной. Она еще,
наверное, не совсем понимает,
что происходит.
Но когда мы сюда приехали, она еще…
Она помнит про сирены, помнит,
как мы бегали в подвал.
Она, если слышит звук скорой,
то кричит: «Сирена! Давай прятаться».
Ну, потому что мы привыкли,
что нужно было прятаться.
Ну, первое время она конечно была очень…
Когда только началась война,
она вообще не могла…
…её было очень проблематично уложить.
Она понимала волнение моё
и вообще родителей.
Ну, то есть,
была сверхвозбужденная, скажем так.
Сейчас уже здесь она, мне кажется,
приходит в себя, успокаивается
и как-то возвращается
к нормальной жизни, наверное.
Ну, скучает конечно же
за папой, за бабушкой,
ну, за родственниками,
которые остались в Украине.
— Ну, у нас была семья,
которая сейчас уехала в Лигурию.
Тоже каким-то чудесным образом
образовался этот странный маршрут.
Много людей в нём участвовало.
И мама Аня, как я ее называю,
вывезла свою маму,
своих, значит, троих детей.
А еще она вывезла своего кота и попугая.
И она как бы никого не оставила.
И она очень тяжело добиралась до Будапешта!
И когда мы ее встретили,
она была совершенно не похожа на себя ту,
которую мы провожали дальше в Лигурию:
она была в ужасном напряжении.
Но она это сделала.
И эти женщины,
которые сделали это в диких условиях,
в каких-то замерзших тамбурах,
не бросив ни попугая, ни кота
— ну это потрясающе.
— Прямо в клетке?
— (Настя) А-а…
Не просто в клетке. Юра, приготовься,
возьми салфетку.
Попугай был прижат к коту в переноске.
Они в обнимочку друг с другом
грели друг друга всю дорогу.
Они друзья.
— Кот не сожрал попугая?
— Не-ет! Они — друзья.
И сейчас они в Лигурии в тепле.
Вон он — Лукойл,
торчит над деревьями.
Так, дилемма:
нам надо заправиться. (смеется)
Но здесь заправляться я не буду!
(смеется)
Я не хочу давать им деньги.
До войны я был композитором.
Я был звукорежиссером, саунд-дизайнером.
Я работал на «Дожде», «Медузе»,
работал с «Медиазоной», в «ОВД-Инфо».
делал подкасты со студией
«Либо/Либо» в Москве.
— Ну, то есть со всеми «врагами народа»?
— С полным перечнем «врагов народа», да.
— Вы с Настей переехали
в Венгрию даже до Крыма.
Расскажи максимально коротко, почему?
— (Лёша) Да, мы переехали в 13-м году.
И мы переехали, просто потому что
мы как бы оба всегда знали,
что мы бы хотели
проводить время в Европе тоже.
У нас была мысль, что мы будем
проводить половину времени в Москве,
половину времени — здесь в Будапеште.
Но потом у нас родился сын.
И мы забросили эту идею,
потому что как бы родительство
здесь нас привлекало больше.
То есть, мы, естественно,
ходили на митинги.
Мы участвовали в этой части жизни,
но я не могу сказать,
что наш отъезд какой-то
строго политический.
Ну, в смысле, по счастью,
мы тогда могли сделать это,
исходя из своих собственных
предпочтений, исходя из того,
что мы всегда хотели сделать и так.
— Кто-то будет смотреть и подумает:
«А откуда у вас были деньги на переезд?»
— А это было очень-очень дешево.
Это стоило примерно,
как недорогая машина в Москве тогда.
— Квартира в Будапеште?
— Квартира в Будапеште стоила вот так дешево, да.
— Это как дешево?
— Это стоило 40 000 евро,
(посмеивается)
которые нам были подарены на свадьбу.
И которые были заработаны
и подарены на свадьбу.
с которыми совершенно было непонятно,
что нам с ними делать в Москве.
Так вот всё сложилось
удивительным образом.
— Ты же первые дни войны
еще продолжала учиться?
— Да. И даже…
Даже…
Даже я смогла немного
поработать над учебой.
У меня сейчас зачеты идут.
— Что это за учеба?
— Я учусь в Высшей школе экономики
на факультете,
который называется
«Доказательное развитие образования»
в Институте образования. (смеется)
Это как… (давится смехом)
Это как раз, видишь, я смеюсь,
потому что это в новое время звучит…
Просто нелепо звучит.
Как и звучит, знаешь,
все обсуждали, устойчивое развитие,
ESG.
«Что нам делать для устойчивого развития?»
«М-м… Какие индикаторы есть
у этого устойчивого развития?»
(смеется)
Потом приходит 24-е февраля и…
Вот тебе и устойчивое развитие,
вот тебе и доказательное развитие,
основанное на данных,
чтоб ты принимал полезные
для общества решения,
мог разрабатывать какие-то
механизмы для этого общества
и для его процветания.
Сейчас мне это кажется
просто чудовищной глупостью.
Я не знаю, что я буду делать.
— Утром 24-го февраля
я проснулся с тяжелым гриппом
и прочитал новости.
И почувствовал себя мертвым.
То есть, я почувствовал,
что что-то во мне умерло.
Но вторая моя мысль была,
что мне нужно сейчас пойти
и как бы до прихода нашей украинской няни
объяснить детям, что произошло.
Как бы найти быстро слова.
И моя первая в этом смысле была мысль,
что у меня есть удивительная сила
отсрочить для них начало войны.
То есть, они могут на час позже
узнать о том, что случилось.
— И конечно, дети.
Дети — это супергерои.
У нас был мальчик тоже из города Николаева,
который задавал тысячу вопросов.
Мы идем до их квартиры:
там уставшая мама, значит, все уставшие.
Мальчик просто спрашивает:
«А это колесо обозрения?
А какая высота? А что оттуда видно?»
«Та-ак, а у вас какие тут машины ездят?»
И он просто не заканчивал--
— Интервьюер?
— Абсолютно. Он прирожденный интервьюер.
А другой сладкий малыш
со своей семьей приехали из Харькова.
И ты знаешь, вот сегодня…
Сегодня как раз Кристина вспомина
фильм Роберто Бениньи «Жизнь прекрасна».
Я его тоже вспоминала в последние дни.
Ты же знаешь, там папа превратил в игру
совершенно чудовищные обстоятельства.
И я увидела, как другой папа из Харькова
сделал то же самое для своего ребенка.
Потому что, когда они переехали границу,
он говорил своему маленькому сыну:
«Так, ну, теперь нам надо найти дом».
«Мы сейчас едем. Мы ищем дом,
где нам ночевать».
И его маленький сын начал выбирать.
«Пап, а смотри, вот этот дом!
Смотри, какой дом».
«Ой, а вот этот дом? Смотри, какой дом!»
И они таким образом как бы,
выбирая дома,
доехали до нас в Будапешт.
Меня поражает, что люди даже в таких
тяжелых обстоятельствах
умудряются заботиться друг о друге
и о незнакомых людях.
Например, вот иногда у нас
в квартире живет несколько семей.
И они довольно трогательно ждут друг друга,
варят друг другу суп
и как-то друг друга утешают,
разговаривают
и пытаются как-то помочь в мелочах.
Ночевал у нас кандидат
филологических наук с двумя котами,
с дочкой-пианисткой и женой.
И он написал записку
очень трудно читаемым почерком.
Но суть ее в том,
что он оставляет 20 долларов для тех,
кто потом сюда приедет,
и если кому-то они будут нужны.
И-и… вот. Ну и всё.
И вот такая записка.
И там они так и лежат, эти 20 долларов,
потому что пока, видимо,
они не так нужны.
— (Дудь) Юрий, вы из Харькова?
— Да, я из Харькова.
Харьков — это второй
по величине город на Украине.
Изначально это была
первая столица Украины.
Вот, город очень молодежный,
молодой, красивый,
с множеством парков, скверов.
Много институтов…
Ну, это всё было в прошлом.
Сейчас вот сейчас, по сути, Харькова нет.
Харьков, полутрамиллионный город,
потихонечку превращается в развалины.
Причём это всё происходит с первого дня
начавшейся войны
— с 24-го февраля.
Вот, как было в 41-м году, Киев бомбили,
вот 24-го февраля бомбили и Киев, и Харьков.
И получилось так,
что эти бомбежки проходят до сих пор.
Они не прекращаются.
То есть, как я, небольшой
военный стратег, но, как я понял,
задача в этой войне была такая вот,
ну, скажем так, сделать всё быстро.
Быстро не получилось.
И в результате, наверное,
из-за того, что не получилось,
просто, так скажем,
началось тотальное уничтожение
города, мирных жителей,
домов этих мирных жителей,
в которых они жили.
Сейчас порядка уже тысячи домов
в Харькове высотных разрушено,
то есть это там, где жили люди.
Многие сейчас ютятся в подвалах,
в бомбоубежищах.
— Про Юрия мне позвонил
парень из украинского центра.
Здесь есть украинский центр.
Там куча волонтеров.
И иногда к ним приходят люди и говорят:
«Ребята, нам негде ночевать».
У них редко есть возможность помочь,
Но этот Толя меня уже знает,
потому что я ему пишу по утрам часто:
«Толя, сегодня свободно три номера,
если кто-то будет, звони мне!»
И вдруг Толя звонит
и рассказывает историю Юрия.
Юрий из Харькова.
И он ждет вызова в Великобританию.
Там живет его дочь.
И по идее, он бы мог уехать…
Он бы мог уехать довольно быстро,
но он уже в Будапеште неделю.
И сколько еще ему
ждать вызова мы не знаем.
— Харьков за последние, ну, наверное,
10 лет, я считаю, стал даже краше Киева.
Он отстроился,
у него великолепные парки.
У нас в Харькове вот-вот,
буквально за полгода до войны,
открылся новый зоопарк,
шикарный.
У нас прекрасный парк Горького.
У нас масса скверов, парков.
Ну, город, в котором приятно жить
и приятно приезжать отдыхать.
Вот сейчас этого города нет,
нет этих зданий.
Я, будучи в Харькове, работал там риелтором.
Я продавал людям квартиры,
помогал приобретать жилье.
Вот многие мои клиенты, которые это жилье
покупали буквально перед войной,
вкладывали туда свои сбережения,
последние, не последние,
делали ремонты.
Они мечтали о новой интересной жизни,
мечтали там…
…рожать деток.
Как говорят, наживать добро.
К сожалению, не получилось.
Вот не получилось наживать,
потому что все эти планы
в одночасье разрушились.
Зачем? Почему?
Потому что мы якобы там
гнобили с 14-го года ЛНР и ДНР.
Ну, так сейчас можно глянуть
на Донецк и на Луганск.
Вроде стоят целые, невредимые.
Несравнимо с городом Харьковом,
который, наверное, потому что,
ну, эта мысль не только моя — мысль многих
не встретил наших,
скажем так,
освободителей в кавычках,
с цветами и ковровой дорожкой,
получил по полной программе.
И получает до сих пор.
Ну, вот такое впечатление,
что вот задача, наверное
— вот просто стереть город с лица земли.
Вот это то, что было, скажем так,
во время Великой Отечественной войны,
когда уничтожали евреев, Холокост.
Вот то же самое сейчас
происходит в Харькове, в Мариуполе,
в прекрасном городе Изюме,
который находится в Харьковской области
с великолепной церковью возле…
недалеко от Святогорской лавры.
Это вот вообще святыня,
которой поклонялись, ну,
все православные
и из России, и из Украины.
Вот она тоже получила своё:
туда влетело парочку ракет, снарядов.
Вот, и пострадали там монахини.
Это говорит о том,
что нет святого ничего.
Более того, уничтожаются
объекты исторической ценности.
То есть, те, ну, допустим,
дома там можно отстроить,
там какие-то панельные высотки,
там 5-ти, 9-ти, 16-ти этажки.
А как отстроить там, допустим,
Бекетовские какие-то особняки,
которые построены в 19-м веке?
Как отстроить Успенский собор,
который строился еще в 18-м веке?
Покровский монастырь — тоже это вот там,
где зарождался Харьков еще в 16-м веке…
…в 1654-м году в 17-м.
Вот это тоже в общем-то военный объект или?…
Как, каким образом?
Ну, как бы уже, если я сказал
про больницы, школы, детские садики,
то понятное дело, что, может быть,
это не столь ценно и важно.
Но это важно,
потому что это наша история.
— Ты продолжаешь подкасты записывать?
— Да, сейчас мы делаем с Петей Рузавиным
подкаст для Медиазоны про войну.
— Вы название у группы «Тату» подрезали?
(смеется)
— Мы просто подумали,
что поскольку Медиазона запрещена в России,
то нам можно уже не волноваться
из-за Роскомнадзора присутствия.
Например, последний выпуск,
третий, который вышел,
был про оккупаци�� Мелитополя.
Записали интервью с девушкой,
которая находится в Мелитополе.
Она рассказывала, что там происходит,
какая там агитация,
что пытаются делать российские военные
и так далее, и так далее.
И в тот день, когда мы собирались
уже выпускать этот подкаст,
пришла новость о том,
что украли ее отца,
владельца местной газеты.
А потом пришла новость,
что его отпустили, но выкрали ее.
И поэтому как бы мы тут же в этот же день
вынуждены были перемонтировать это.
И это получился совершенно другой выпуск,
чем мы планировали.
— Она описывала свою деятельность
как гражданскую миссию.
В определенной степени она стала
голосом оккупированного Мелитополя.
(девушка)
«Это был второй или третий митинг,
на который мы собрались.
Это было еще в феврале.
И, в общем,
мы собрались около памятника Шевченко,
и по городу медленно поехал
черный агитмобиль с динамиками на крыше.
Да, именно с такими,
как вот раструбами.
Да, как во Вторую мировую войну.
И оттуда мягким голосом звучало, что:
"Военная администрация города Мелитополя.
Временно в целях безопасности
запрещены митинги и собрания.
А тем, кто будет хорошо себя вести
и слушаться, после зачистки города…"
Ну, как бы такой текст.
"…мы дадим еду и почему-то бытовую химию"».
— В чём смысл этих похищений?
— Насколько я понимаю,
они похищают любых инфлюенсеров,
чтобы поговорить с ними,
просто припугнуть
и сообщить, что надо
подстраиваться под новую жизнь,
под новый закон и под новую власть.
С ними как бы проводят…
— Профилактическую беседу?
— Профилактические, да,
разъяснительные беседы.
(музыкальная заставка)
— Учительницы Лиля и Людмила очень активные.
И они только приехали.
Буквально несколько дней назад.
Они уже вовсю обучают детей,
требуют больше детей и чтобы
учебный процесс не останавливался.
Они абсолютно восхищают меня.
Они еще попросили…
Я их спросила:
«Что мне вам принести, вот что нужно?»
«Может какие-то продукты?
Что вам нужно?»
И они сказали:
«Нам нужна плойка для волос».
И… (смеется)
Это… это…
Это совершенно меня потрясло,
потому что я понимаю,
учительницам нужна плойка для волос.
Потому что каждое утро
они делают прическу,
накладывают макияж и ходят в школу.
Потому что вот так заведено.
И сейчас они здесь делают
то же самое — и это классно.
— Это последний дом, который вот сгорел.
Вот как это выглядит. Вот машина.
— (Дудь) Это рядом с вами?
— (Лилия) Да, это вот буквально рядом,
где мы живем.
Вот оно прямо вот так вот
всё это происходит. Вот.
— (Дудь) Он уже вообще без окон, да?
— (Лилия) Уже без окон, конечно.
— (Дудь) Это соседний дом?
— (Лилия) Это соседний дом. Это да.
Причём дом находится:
вообще тут поликлиника, тут садик.
Ну, тут жить конечно невозможно,
на самом деле.
— Ты знаешь, это тоже одно из самых
таких болезненных моих впечатлений.
Это когда люди сходят с поезда,
и вот ты их приглашаешь к себе
и начинаешь развозить,
и по дороге они начинают оправдываться,
что они здесь делают,
что они не просто так приехали.
Они как бы…
Они говорят: «Вы знаете,
мы нормальные люди.
Я же из Киева. Я бы не приехала!
Я бы не приехала!»
Но дальше обычно показывают
сразу фотографии там своего дома,
в который что-то попало,
или разрушенные школы,
в которых человек работал.
Или рассказывают, что погибли соседи,
и они тут же выехали — поняли, что надо ехать.
Люди еще оправдываются
и пытаются объясниться со мной,
хотя я не задаю
ни одного вопроса, не хочу…
Мне не нужно. Мне…
Я же всё вижу каждый день.
— Ну, есть какие-то такие моменты, да,
ну, которые там какие-то струны затрагивают,
слезы на глазах появляются, да.
Первая такая вот история,
которая как бы меня вот очень затронула.
Я переписывалась со своими детьми.
Ну, они: «Лилия Викторовна,
вы уехали? Вы здесь?»
Я говорю: «А ты, Настя, где?»
«А ты там, Вадим, где?»
Ну, то есть, переписываюсь со своими--
— С учениками?
— С учениками, да.
Они вот говорят:
«Мы остались здесь», «Мы здесь».
«Вот, и мы никуда не можем уехать,
у нас там больная бабушка».
Вот, то есть, те говорят:
«Нам некуда ехать», «Мы не можем».
То есть, мы тоже здесь не можем
оставить там то, то.
Мы не можем бросить того человека,
того, то есть и так далее.
И когда девочка Аня,
в 8-м классе, мне сказала:
«Лилия Викторовна…» Ну…
И когда уже начались все эти бомбежки,
которые вот в округе.
То есть, я получается живу в академгородке.
А это Буча там, Ирпень
— это красивейшие
такие пригородные города,
да, которые вот расстраивались.
И мы ездили.
Ну, просто красивейшие,
где люди вот уже устроились.
У них там всё: вот как бы уже дети, да.
То есть, вот все эти вот люди, животные.
То есть, они себе живут там,
цветочки и так далее.
То есть, у них красивейший город.
Они долго его строили.
Его вот просто не стало,
этой Бучи, там за какое-то время.
И дети же тоже были там.
Они вот там были.
Потом они вынуждены были переехать.
В итоге, они уже там выходили
по этому зеленому коридору,
когда уже всё было уничтожено
в этом городе, красивейшем.
И когда у меня ребенок спросил:
«Лилия Викторовна, ну, добро же победит?»
А понимаете, то есть вот
это же правда: добро победит.
Дело в том, что, ну, как любой человек,
мы же воспитываем вот эту нравственность.
В любом случае она важна, да?
И когда ребенок слушает сказку,
какой бы ни был,
мы хотим хороший конец.
Мы хотим, чтобы всё было хорошо.
«Но правда же, добро победит?»
— и они у меня спрашивают, да?
Потому что они сомневаются уже, да?
То есть, они сомневаются.
Вот и поэтому для меня это вот такие--
— А что вы отвечаете им?
— Первое, я говорю им это:
«Естественно, победит добро».
«Такого не может быть,
чтобы победило зло,
такого не бывает
— это противоестественно».
То есть,
есть некоторые естественные процессы.
И дети, ну, их понимают,
они их чувствуют, эти процессы, да?
И поэтому говорить, что: «Нет конечно,
там какой-то злой тролль победит»,
— да, там, ну, это было бы даже
неправдой даже с моей стороны.
На самом деле,
должен победить какой-то разум, да?
Какой-то должен быть разум.
Ну, то, что сейчас происходит
— это безумие, на самом деле.
— Лилю мы встретили,
как обычно: ночью на вокзале.
И сразу стало ясно, что к нам
довольно необычный человек приехал.
Потому что Лиля приехала
такая glossy bossy:
«Так, что у вас тут происходит? Ага.
Так, вы меня тут везете. А дети тут есть?
А где дети?
Так, ну мы должны начать их обучать.
Так, завтра тогда? Всё,
идём в эту школу завтра».
И-и… (смеется)
И Лиля просто невероятная:
невероятно была собрана.
И она была в таком супер рабочем виде,
потому что у нее сейчас кризис,
и ей надо решать этот кризис.
Потому что происходит
образовательный кризис,
а она профессионал,
и сейчас будет решать
этот образовательный кризис.
И с первого дня как бы Лиля вовсю
здесь работает и пашет.
— Вы пытаетесь реорганизовать школу?
— Да, дело в том,
что здесь множество детей.
И многие из них выпали
из учебного процесса.
И здесь такая развилка возникает.
С одной стороны, да,
дети могут пойти в венгерские школы.
Но что они там будут делать
сейчас несколько месяцев,
не зная языка?
Они будут просто там сидеть.
И они не успеют
за несколько месяцев выучить язык.
Здесь почти все семьи нацелены на то,
чтоб как можно скорее вернуться.
Поэтому нужно соединить этих детей
с украинскими учителями.
Нужно попробовать…
Нужно попробовать как-то
закончить программу года
или хотя бы просто классно вместе
провести время в утренние часы
и дать немножко всем выдохнуть
— и детям, и родителям.
— Они дети войны,
то есть в 21-м веке, да.
Они увидели какую-то реальную агрессию,
они не понимают вообще, что происходит.
Вот, они не понимают, как и мы все,
в чём мы — мы живем на своей территории
— в чём мы виноваты?
Перед кем мы виноваты?
Почему на нас напали
— как нам это объяснять детям?
Вот они задают:
«А почему на нас напали?»
И я не понимаю почему.
Как? Что ответить на такое ребенку?
Что ответить ребенку на этот вопрос
— за что нас бомбят, за что нас убивают?
«Почему мой отец погиб?»
— да, то есть за что, почему?
Почему это происходит?
Мы находимся на своей земле.
Мы территориально…
То есть, мы ни на кого не претендовали, да.
То есть, какие-то такие такие
ответы… какие-то такие вопросы
— они вполне обычные детские вопросы.
«За что на нас напали?»
Я не понимаю за что.
— Компьютер Настя принесла. Для чего?
— Мы же пытаемся вот эту школу,
что я говорила,
ну, хотя бы, да, какой-то этот,
простiр этот освiтниiй называется,
организовать.
Вот, и, естественно, как бы,
ну, у нас же ничего нет.
Да, у нас же нет никакой возможности.
Ну, у школы, как минимум,
должна быть доска,
должны быть парты, стульчики, да.
Ну, а на сегодняшний день
уже вот при вот этих технологиях,
которые используются,
много есть интерактивных заданий,
с помощью которых мы сейчас
вот это обучение проводим.
Поэтому здесь просто, ну,
необходим компьютер для того,
чтобы мы могли каким-то образом
детям хотя бы показать,
что всё продолжается.
— Вы просто попросили компьютер
— и его принесли?
— Ну, вот как-то не знаю. Как-то так.
— Это работает, да?
— Вот, как-то раб… да.
Ну, вот как бы я же говорю,
мы настолько здесь встречаем этих людей,
мы к ним обращаемся.
Настя — это человек номер один,
который здесь.
Я уже даже там ей написала,
да, такую табличку,
что: «На земле, наверное,
есть одна национальность
— это быть человеком».
Вот нет других национальностей.
Это как раз типичный представитель,
да — вот «быть человеком».
Ну это, наверное, самое главное.
Это, ну, должна быть, наверное,
какая-то такая вот красная нить
вот общения,
обучения быть человеком.
Вот, Настю научили быть человеком.
Я ей очень благодарна за это.
Что есть такие люди —
на самом деле, это редкость.
— Как вы отреагировали,
когда узнали, что она из России?
— Ну, я абсолютно как бы
отреагировала нормально,
потому что, ну, как бы
мы же не можем обобщать, да?
То есть, как бы ярлык вешать
на всех людей из России,
что они все там вот такие.
Я человека сужу по его действиям,
да, по его взглядам, по его отношению.
Ну, то есть, в принципе как бы так,
наверное, и происходит.
То есть,
у человека есть какое-то мировоззрение,
у него есть конкретные какие-то поступки,
И, ну, сделать там вывод
и вот какой человек, наверное,
можно по его поступкам, прежде всего.
Поэтому, ну, вот только так.
А просто сказать, что: «Ты из России»?
«Из России» — это не поступок, на самом деле.
— Как вы отреагировали, когда узнали,
что она из России сюда приехала?
— Нормально.
На самом деле…
…в России есть абсолютно
нормальные адекватные люди.
И более того, ну, здравомыслящие
люди в России понимают,
что творится здесь, на Украине.
Они понимают.
Я думаю, ну, это сложно как бы
скажем так, как-то какими-то
вот этими вот вещами там,
что мы сами себя там бомбим
или еще чего-то, завуалировать.
И, во всяком случае, адекватная часть
россиян достаточно большая,
но там просто очень сильный такой аппарат…
…полицейско-репрессивный.
Вот, но, к сожалению,
есть и очень большая часть людей,
которым, по-моему,
тяжело что-либо доказать.
Вот, во всяком случае,
даже и пытаться иногда не стоит,
потому что, ну, тяжелый случай.
— Родня в России есть.
Вот, и…
Ну, они там уже давно живут.
Ну, так мы конечно общаемся
там где-то, скажем, какие-то--
— А после?…
— …поздравляем с праздниками. И так всё--
— А после 24-го февраля вы общались?
— После 24-го февраля мы не общаемся,
да, потому что, ну, вот так.
Такая ситуация сложилась, да, что,
ну, вот как-то мнения разошлись.
Мнения, к сожалению, разошлись.
По поводу--
— Ваши аргументы их не переубедили?
— Нет.
Нет. К сожалению, нет.
— А как происходит разговор? То есть,
вот вы говорите: «Бомба в доме».
А там?
— Ну вот типа того, как:
сами себя, наверное, взорвали.
Типа того. То есть, такое впечатление,
что какие-то просто
зомбированные совершенно мысли,
люди вот.
И поэтому, ну, лучше, да.
Решили, что лучше как бы…
Ну, бесполезно,
наверное. Бесполезно.
Поэтому, наверное, да,
это как бы есть такой основной козырь,
что народ-то не против.
Это страшно.
— Как люди реагируют,
когда узнают, что ты из России?
— Ты знаешь, там иногда возникает пауза.
То есть, иногда есть такие разговоры:
«А вы откуда?»
Я говорю: «А я здесь живу уже 9 лет».
«О-о, как вы русский так хорошо выучили?»
«А я из Москвы».
И иногда бывает пауза.
Я не знаю, что в этой паузе.
Я знаю, что в этой паузе для меня,
но я не знаю, что в этой паузе для людей.
А дальше мы едем опять с тюками,
попугаями, котами.
Садимся на автобус
и приезжаем в квартиру.
И мы больше не обсуждаем это.
— Что в этой паузе для тебя?
— Э-э, для меня?… (смеясь)
Большая горечь,
что вообще может быть такой…
…даже не вопрос, а как бы,
что это окрашивается таким…
Что эта пауза окрашена,
это для меня тяжело.
(музыкальная заставка)
— Кристину мы встретили ночью на вокзале.
Она была в составе большой семьи.
И ее семья меня поразила, потому что…
Я-то думала они либо хотят в Венгрии
остаться, либо поехать дальше.
А оказывается, поехать дальше для них
— это вернуться на Украину.
Я очень тоже испугалась сразу,
потому что там маленькие дети.
Но они…
Кристина приняла решение остаться,
чтобы ехать дальше в Стамбул.
А ее семья уехала…
…уехала.
— Ты, твоя тетя,
трое ее маленьких детей и потом ваша мама--
— Да.
— Вы несколько дней поездили по Европе.
— Да.
— По Германии, Бельгия, снова Германия?
— Через Австрию мы ездили.
— Сколько вы так провели?
Неделю?
— Ну, неделю мы в поездах были, да.
— Вы спали в поездах, где придется?
— Да, да.
— Прошла неделя.
И твоя мама и твоя тетя приняли
решение возвращаться в Украину?
— Да.
— Как вы это обсуждали?
Как ты на это отреагировала?
— Ну, я спокойно к этому отношусь,
потому что их принимают,
как беженцев, на Западной Украине.
То есть, они не возвращаются в Харьков,
там, где бомбят.
Вот, а их приютят на Западной, поэтому,
в принципе, я спокойно к этому отношусь.
Главное, чтобы, ну, уже их психологическое
состояние как-то уравновешалось,
потому что у моей мамы очень
сильный страх возник после того,
как она ночевала на вокзала.
Она говорит:
«Я просто больше этого не переживу».
«Если, — говорит, — я еще одну ночь
где-то буду ночевать на улице…»
«Я, — говорит, — всё».
— Страх вокзала?
— Ну, вот да.
Страх того, что жить, ну,
где-то ночевать на улице.
Ну, как бы вот.
Ну, маме уже как бы 50 лет,
поэтому ей это тяжелее дается
всё воспринимать психологически.
Ну, и дети тоже.
Детям, в принципе, как бы…
Не хочется, чтобы дети в этом всём жили.
— Сколько детям? Твоим племянницам?
— 5, 8 и 11 лет.
— Это не первая семья.
У нас был до этого случай.
Приехала пара: женщина беременная,
у них ребенок, ей рожать в июле.
И они останавливались у наших друзей.
И мы все уговаривали
их ехать дальше в Швейцарию,
потому что в Швейцарии мы знакомы
тоже с местными волонтерами.
И до Швейцарии тоже
не так часто сейчас доезжают.
И там как раз эта вот первая волна,
когда все ждут и все очень помогут.
Надо эту волну ловить,
потому что она пройдет.
И мы уговаривали их поехать
в Швейцарию и говорили,
что мы снимем им Airbnb на первые дни,
пока они регистрируются в Красном Кресте.
И они не решились.
Они не решились. Они испугались,
что, во-первых, там дорого,
а они хоят работать.
Не выдержали и вернулись обратно.
Ты знаешь, меня это, на самом деле,
не очень удивило в том смысле,
что я понимаю их мотивы.
Я понимаю, что то,
что им сейчас предлагает Европа
— это лотерея и полная неизвестность.
А что у себя в доме в подвале,
они уже знают: они там были.
Они понимают,
с чем они будут иметь дело.
Но конечно, когда речь идет про детей,
которые здесь вздрагивают
от звука мусорного бака
или спрашивают,
когда набираешь домофон и он пищит…
Они спрашивают: «Мама, а это сирена?»
Ну, это конечно, да. Это такое детство…
Мы никому не желаем такого детства.
— У тебя есть знакомые именно из Харькова?
— Да, очень много.
— Есть те, у кого не осталось дома?
— Ну, у меня подружка есть.
Она из района Салтовка.
Там, где были очень сильные
обстрелы. Это ближе…
Ну, вот первая как бы полоса,
которая была от границы с Россией.
Вот, там очень сильные обстрелы были.
Там просто всё разбивали.
И она всё это время…
Она неделю, даже больше…
Наверное, две недели
она просто под обстрелами,
без электричества, без отопления
жила у себя в квартире.
Как сейчас ее дом:
цел или нет — я не знаю.
Они приехали к нам в поселок,
потому что много, ну, освободилось жилья.
И мы говорим: «Ну, приезжайте с Харькова,
вот кто не может дальше уехать,
приезжайте в жилье,
которое освободилось».
И есть еще знакомая коллега.
Но тоже они до сих пор остались,
они не выезжают.
Она говорит:
«Стреляют всё больше и больше».
«И разрушения прям
всё больше и больше».
Но дочь… У нее дочь.
Такой эффект интересный:
у людей начинается ступор.
Вот, это как-то психика так работает,
когда шок и человек
не может принять решения.
То есть, вот, наверное,
если бы не тетя с маленькими детьми,
которая просто понимала,
что детей нужно увозить из-под обстрелов,
мы бы, наверное,
до сих пор сидели по домам.
Ты вот так вот
цепляешься вот в свой дом.
Ну, вот как бы и всё:
ты, как замороженный.
Вот, невозможно, принять трезвое решение,
что вот нужно спасать свою жизнь.
Ты просто вот сидишь
и не знаешь, что делать.
Поэтому тетя конечно
нас вытянула. (смеясь)
Потому что она говорит:
«У меня маленькие дети».
И ей нужно спасать детей.
Вокруг поселка были обстрелы.
То есть, прям вот по границе
поселка были обстрелы.
Мы четко слышали все взрывы.
У нас дрожали стены.
Вот, мы сидели в подвалах.
Но как бы самих взрывов
в поселке мы не застали.
Но когда мы уехали, через неделю,
уже прилетели ракеты в наш поселок.
Есть уже фотографии с поселка,
где в доме ракета такая.
Эти ракеты… Я не знаю,
что это за ракеты такие.
Они огромнейшие: метра два.
И они встают или в землю,
или в дом встают.
Они не разрываются, но они прямо вот…
— Фото — это вот это?
— Да-да.
— Которое просто в умывальник на кухне попало?
— Да-да.
— Это из вашего посёлка?
— Ну, это не из посёлка,
но точно такие же ракеты.
Две ракеты приземлились
у нас в посёлке вот
как раз в последнюю неделю,
когда мы здесь находимся.
То есть, и уже и разрывные
какие-то прилетели.
Я не знаю, что это. Но по заборам…
Вот этими осколками по…
Ну то есть,
туда возвращаться некуда.
Я надеюсь, что всё-таки посёлок уцелеет
и как бы дом сохранится.
— Кто у вас остался? Или вы все уехали?
— У меня брат остался.
Там родной брат в посёлке.
Ему 23 года. И он не может выехать.
Ну, он пошел в тероборону посёлка.
И они как бы там все
организовались молодежью, парнями.
И ходят, дежурят, охраняют.
Ну это страшно. Я, на самом деле,
перед отъездом…
Через наш посёлок
проезжала техника военная.
И я, когда увидела эти установки,
ракетные, очень сильно испугалась.
— Здоровые?
— Ну да.
Просто эта машина…
Я не знала, что это за машина.
Я только знала,
что стреляют все вокруг.
И я не знаю, кто в кого стреляет
и кто где находится.
И вдруг я вижу в окно моего дома
вот эту оргомную машину с ракетами.
И я очень испугалась,
потому что думаю:
«Если это уже враги?»
И сейчас они будут стрелять
прям вот в окно моего дома?
Я очень испугалась. Я прям…
…не знала, что делать. Паника.
Просто падать на пол?
А я живу в доме на 5-м этаже.
И если попадет,
то всё обрушится, завалится.
В общем, это конечно страшно.
— В числе тех, кто приезжал в Будапешт,
как беженец,
была наша с тобой
однокурсница Юлия Эйдель.
— Да.
— Она после журфака жила в России,
но потом уехала в Днепр.
И, как она говорила,
она жила там счастливо.
И даже в наш журфаковский
чат она писала, что--
— Не надо ее освобождать.
— Да.
— Как она? Как ты ее встретила здесь?
— Вот только Юля написала
в журфаковский чат,
и полились довольно странные комменты
от некоторых наших однокурсников.
Прошло несколько дней.
И вдруг Юля пишет,
что она едет, она выезжает.
Причём выезжает к нам
в составе: Юля, трое детей,
очень пожилая женщина,
которая плохо ходит,
и ее подруга.
Ее подруга детства.
И очень пожилую женщину,
которая плохо ходит,
поселили в гостиницу.
А Юля с детьми и с подругой приехали
к нам, как раз вот в квартиру,
которая оборудована из Лешиной студии.
И у меня были очень болезненные
ощущения от ее сообщения,
потому что это…
У меня просто горло сжалось,
когда я прочитала,
я даже немножко дышать не могла,
потому что это невозможно
себе представить.
Знаешь, мы просто вчера
тусовались на памятнике.
Просто невозможно
представить всю эту ситуацию,
включая Юлю, включая ее детей.
И у Юли, конечно, очень интересная история.
Эта пожилая женщина — это мама ее подруги.
Ее подруга живет в Мюнхене
и работает на Lego,
в компании «Lego».
И Lego оплатило им проезд
в разных отсеках…
…оплатило им проезд
разных частей пути,
потому что они к нам, по-моему,
через Румынию ехали.
И они ехали ужасно:
они невероятно мерзли.
Это трое детей, это 15 часов
на границе прежде, чем перейти.
Они ехали в большой волне.
Дело в том, что здесь есть волны,
когда что-то происходит в Украине.
И люди тогда начинают
бежать еще стремительнее.
И вот они, как раз,
попали в одну из таких диких волн.
— Типа бои в новом городе?
— Бои в новом городе, Запорожская АЭС,
любые такие вещи
— это провоцирует волну.
И Lego, когда могли,
помогали им в пути.
Но всё равно к нам приехали
девчонки с огромными вот этими
то ли с икеевскими пакетами, я не знаю,
но с этими баулами без чемоданов
с детьми, с женщиной,
которая плохо ходит.
И они у нас отоспались
и поехали дальше в Мюнхен.
Мы практически ни о чём
не успели поговорить.
— Дочь этой женщины сказала,
что она будет работать
на компанию Lego до конца жизни?
— Да, да.
Я ее прекрасно понимаю.
Вот это опять-таки пример того,
как надо себя вести в момент кризиса.
Ты знаешь, здесь есть
совершенно другие примеры.
Здесь есть заводы. В этих заводах
часто работают украинцы.
И к ним приехала семья,
сбевашая из Украины.
И общежития не разрешают
их пускать к себе.
Разрешили на несколько дней.
Сначала пообещали, что будет какая-то
помощь и, может, трудоустройство.
А потом сказали:
«Всё, очищайте помещение».
Ну, слушай, ну, что я…
Что я? Я должна, что сказать?
Каким-то образом оправдывать
бизнес или систему?
«Ой, наверное, им сейчас тяжело,
наверное, их тоже коснулись санкции»?
Я уверена, что если бы
они посидели и подумали,
они бы нашли способ, как это решать.
— Два факта. Вот давайте то,
о чём говорят в российском телевизоре.
— Давайте.
— «Бомбят только оборонные объекты»?
— Чушь полная.
Ну, как можно бомбить
только оборонные объекты,
если снесли практически 2/3 Харькова?
Причем пострадали больше всего
спальные районы те,
которые находятся на окраинах Харькова.
Почему? Потому что к ним легче было
дострелить с тех же «Градов».
Они там не имеют большой дальности.
Там с «Ураганов», там со «Смерчей»
били по окраинам.
Абсолютно спокойные
спальные районы такие,
как Салтовка, Северная Салтовка.
Район там ХТЗ, Горизонт
— это вот обычные спальные районы,
там живут работяги.
Там никаких военных объектов нет,
и не было близко.
Они все, ну, превратились, можно сказать,
в развалины, в пожарище.
То есть, их нет.
— (Дудь) Позиция российских властей,
что это украинские войска обстреливают--
— (Юрий) Сами себя?
— (Дудь) Свое население.
Но логика, как я понимаю,
такая, чтобы вот обстрелять
и показать всему миру, что:
«Смотрите, какая Россия плохая».
«Ничего святого нет,
обстреливаем дома».
Как к этой версии относиться?
— Ну, я не то, что эту версию…
Ее даже нормально воспринимать нельзя.
Ну, как можно обстерливать свой народ,
своих, скажем так, сограждан?
Ну, это нонсенс.
У нас нет ни бандитов,
у нас нет ни бандеровцев.
У нас нормальные адекватные люди,
у нас нормальные вооруженные силы.
Да, их меньше,
чем российских, но они нормально,
скажет так, вышколены.
И никаких вот этих вот россказней,
которые транслируются по российскому ТВ,
что мы сами себя расстреливаем?
Ну, это полный нонсенс и бред вообще.
Может быть, потому что в России
такие вещи прктиковались.
В том же Волгодонске там,
в общем-то, были такие случаи.
В конце 90-х, в начале 2000-х,
когда надо было доказать,
что это вот чеченцы виноваты в этом.
Но это такое… Я даже не хочу лезть
вот в эти исторические российские дебри.
Я точно отвечаю за нас и за нашу Украину:
нас никто из наших военных
не бомбил, не бомбит.
И это вообще на голову…
Ну, как бы здравомыслящие люди
это не могут воспринимать нормально.
— Позиция российской власти,
что это делают
националистические батальоны,
то есть сами украинцы бомбят эти дома.
Как вы относитесь к этой версии?
— Я отношусь к этой версии
вообще, как к безумию какому-то.
Всё, что говорят именно вот с той стороны
— для нас это вообще безумие,
на самом деле.
«Мы сами себя бомбим» — ну,
я не знаю, кто может в это поверить.
Вот я как бы даже не могу представить себе,
что в это можно поверить.
— Украина, которая во время
Великой Отечественной войны
потеряла 8 миллионов людей.
О каком нацизме может идти речь,
если на Украине есть Бабий Яр,
если есть Холо��ост?
Это… Ну, это вещи,
абсолютно несопоставимые.
Украинцы абсолютно
добродушные, гостеприимные.
Мы никогда не…
…никогда ни на кого не нападали,
никаких территорий не забирали,
не отбирали.
То есть, вот мы всю жизнь пытались
создать свою государственность.
А наш, к сожалению,
большой сосед считал,
что Украины нет
и по определнию быть не может.
Что это всё — типа одно и то же,
и мы там братья просто такие.
Ну, как может брат убивать брата?
Ну, вот мне интересно, если мы братья,
тогда зачем брата убивать?
— Такого не может быть.
Такого не должно быть,
чтобы вот при этой ситуации, да,
уничтожить, ну, вот такую страну,
ну, которая вот имеет такой потенциал.
У нас столько заме…
Мы себе жили, да, вот развивались.
Мы себе жили своей жизнью:
у каждого там какие-то свои проблемы,
какие-то свои взлеты,
свои мечты и так далее.
То есть, мы же никуда не ходили,
мы ничего не делали.
Да, мы разные.
Я, например, ну,
говорю и на русском языке,
и, ну, поскольку там папа
был русский, мама — украинка.
Да, то есть как бы и ничего нас никто
абсолютно не притеснял ни в чём,
никто никогда не говорил.
— Если кто-то считает,
что мы бомбили себя сами,
если кто-то считает,
что нас было нужно от кого-то освободить,
то я вам докладываю.
Я живу в Харькове.
Ну, наверное один из самых
русскоязычных городов.
Я добре балакаю i розумію по-українськи.
Але Харкiв,
вот так вот історично склалося,
разговаривает в основном по-русски.
Поэтому освобождать тут
точно некого было.
И все, в общем-то, нормально общались
и никаких не было проблем.
— Позиция российской пропаганды,
что в Украине ущемление русского языка.
И мы, собственно, за это…
«Мы»…
Россия в том числе за это борется,
чтобы ущемления не было.
Как тебе это виделось из-под Харькова?
— Абсолютно нет никакого ущемления.
Никогда. Ни разу за всё время.
Вот мне 30 лет.
И за 30 лет меня ни разу никто
ни в чём не ущемлял абсолютно.
Ну, вот мы в семье…
У меня мама из Центральной Украины,
из Черкасской области.
И она говорит на украинском.
Папа из Харькова. Он — на русском.
То есть, у нас семья такая смешанная.
И, ну, все говорят,
как кому удобно, комфортно.
Нет ни со стороны государства,
ни со стороны там каких-то, ну,
жителей, да, вот Харькова
абсолютно никаких никогда не было.
(музыкальная заставка)
— Это опыт в Фейсбуке
и опыт какого-то личного разговора,
когда меня человек спросил, что, значит,
у нас сейчас в Венгрии здесь происходит.
И я сказал, что, ну,
вот мы помогаем беженцам.
И меня человек спросил:
«А, ну это, наверное,
на какие гранты, да, вы делаете?»
«Вам что-то платят всё-таки?»
Я говорю: «Нет-нет-нет,
здесь как бы все всё делают бесплатно».
Он такой: «М-м, угу. Понятно».
«Ясно, а вот люди, которые к вам приходят,
наверное, за лучшей жизнью бегут, да?»
«Ну, как бы Европа…
Там ВНЖ получить по-скорику».
Я говорю: «Нет. Они бегут,
потому что их бомбят».
«А, м-м. Ну да, конечно».
Вот, и я понимаю, что это не разговор. Это…
Тут никакие риторические приёмы
не работают. Это вообще не то поле.
Эти люди, с которыми я об этом говорил,
как будто находятся…
Они как будто герои сна человека,
который находится в бункере.
Вот как бы…
Это как бы не люди, которые рассуждают
и способны к рассуждению.
Это просто страшное дело.
Ну в смысле, мы с этим никогда так остро,
или я с этим так остро,
никогда не сталкивался.
Просто у меня никогда не было понимания,
что я не смогу продолжить
общаться с человеком,
который мне повторяет то,
что ему только что,
три дня там назад, сказали по телевизору.
Сейчас я просто понимаю,
что это какая-то точка невозврата.
Просто я не могу продолжить с ним говорить.
И из-за этого я очень остро почувствовал,
что он со мной говорит не своими мыслями.
Он, она — это как бы вообще не важно, да?
— Ну, типа человек под гипнозом?
— Ну, какой-то…
Ну, что-то вроде того, да.
— (Дудь) Вы уехали сюда на время?
Или навсегда?
— Нет, ну я конечно не навсегда.
У меня есть страна.
У меня есть как бы, да, земля,
на которой я вот родилась.
Сколько я вот сейчас вижу и сколько
я общаюсь с детьми, с их родителями.
Да, вот в связи с тем,
что сейчас приводят детей вот в ту школу,
которую мы пытаемся организовать.
Я их спрашиваю: «Откуда вы приехали?»
«Какая у вас ситуация?»
Ну то есть, спрашивают все:
«Когда это закончится?»
«Мы хотим домой».
То есть, вот я другого вообще ответа,
на самом деле, не слышала.
— Все хотят вернуться?
— Все хотят вернуться.
— Ты знаешь, иногда мы можем поселить
практически 30 человек в день.
И я уже перестала считать,
сколько через нас прошло семей, людей,
со сколькими мы говорили,
со сколькими мы обнимались.
И, по-моему, все, кого мы здесь видим,
хотят как можно скорее вернуться домой.
И они говорят: «Нет, я лучше сейчас
далеко не буду уезжать от границы».
«Я скоро еду».
У моей знакомой папа из Киева,
пожилой человек.
Он доехал сюда.
Он здесь поспал у нее,
поел. А утром сказал:
«Ну, всё. Я еду обратно»,
Она в слезы: «Папа, я тебя умоляю,
пожалуйста, никуда не уезжай!»
«Папа, ты только приехал, пожалуйста,
побудь со мной, хотя бы несколько дней».
И она искала для него волонтерскую
деятельность, чтоб занять его целый день.
Потому что иначе бы он сошел с ума
и поехал бы обратно.
Люди рвутся назад.
И мы с тобой сегодня
слушали истории про то,
как несколько семей вернулись,
хотя это для них даже небезопасно.
— Все мои знакомые,
которые разъехались по Европе,
а выехало достаточно много,
ну, особенно девочки, женщины
каждый день вспоминают Харьков.
Они вспоминают эти красивые
парки, улицы, скверы,
Все хотят вернуться обратно, несмотря на то,
что в Европе тихо, спокойно, не бомбят.
Но все хотят вернуться в Харьков, хотя знают,
что уже у многих некуда возвращаться.
Дома разбиты.
«Когда это всё произойдет?»
«Когда опять мы встретимся?»
Мы только переписываемся и говорим:
«Мы обязательно встретимся»,
— как вот три мушкетера.
— (Дудь) Вы выехали, потому что вам больше 60-ти?
— Да, мне уже за 60.
— Вы планируете жить с дочерью?
— Я планирую туда поехать.
Я планирую там и по возможности помочь,
по возможности устроиться на работу.
Но вообще я планирую
вернуться обратно на Украину.
Я хочу вернуться на Украину.
Я хочу помочь в,
скажем так, в обустройстве
нашего родного Харькова.
У меня просто болит сердце,
болит душа за мой город,
поэтому я, ну, наверное,
однозначно всё-таки на Украину вернусь.
Может быть, некуда будет возвращаться,
но это уже вопрос другой.
Но я очень хочу вернуться обратно.
Опять же я хочу, но, как сложится,
одному Богу известно.
— И знаешь, что еще мне говорят люди?
Они говорят:
«Да, у нас будет много работы:
нам надо Харьков отстраивать.
Вот давай мы всё отстроим, и ты приезжай».
— В гости?
— Да, у меня приглашений…
У меня будет потрясающее путешествие,
когда это будет возможным.
«Мы всё отстроим — и вы приезжайте,
мы вас ждем. У нас очень хорошо».
«Приезжайте».
— Как ты думаешь,
нам надо будет участвовать в этой стройке?
— Хорошая идея.
А мне кажется,
нам ничего другого не останется.
Да, если нам разрешат помочь,
то мы это сделаем.
— (Дудь) Думаешь, могут не разрешить?
— Ты знаешь, я пойму. Я очень принимаю…
Мне сначала было вот это тяжело,
вот эти паузы после…
…после вопроса:
«Вы откуда?» — «А я из Москвы».
И мне было тяжело на митингах,
на которые я ходила,
потому что я тогда впервые
услышала разные кричалки.
И я сперва…
У меня слезы текли в маску.
Еще надо было маски носить до того,
как нас всех вылечили от коронавируса.
(смеясь) И-и…
Но я долго думала про это:
я думала про это несколько дней.
И я поняла, что есть такой вид гнева,
который мы можем назвать праведным гневом.
А почему кто-то должен думать по-другому?
А почему кто-то должен нас называть,
не знаю, братьями или сестрами?
А почему после того, что происходит,
после того, как гибнут люди,
уничтожаются города,
после всего вранья
кто-то должен быть расположен
и хотеть, не знаю, дружить с нами?
Не почему.
(музыкальная заставка)
— Вы едете в Англию, где у вас дочь живет?
Но у вас проблема какая-то, да?
— Проблема есть, да.
Там, ну, Англия — это визовая страна,
поэтому с 15-го марта Борис Джонсон отменил,
скажем так, посещение визовых центров,
Дочтаточно заполнения формы онлайн.
Но должно быть подтверждение,
чтобы можно было пересечь границу.
Сейчас пока еще это
подтверждение не получено.
Уже больше недели я его жду.
Но не только я: ну, все те люди,
которые едут к своим прямым
родственникам в Великобританию.
У меня дочь имеет британский паспорт.
Они вот попали в такую ситуацию.
— Ой…
Значит, британцы объявили 15-го марта о том,
что теперь можно получить вызов в Британию.
У тебя должен быть британец,
который готов тебя принять.
Естественно, дочка Юрия
в первых рядах заполнила все анкеты.
Юрий заполнил все анкеты.
Ну, и что вы думаете?
Короче, прошло уже больше недели
— Юрий сейчас находится на нашем диване.
Юрий один.
Юрий в стрессе.
И посольство разводит руками.
Сегодня мы в это посольство
звонили. Они говорят:
«Ой, ну вот этим не мы занимаемся».
«Этим занимается какой-то
центр в Великобритании».
Ну, центр в Великобритании,
ну, займись поскорее, наверное.
Это сколько еще будет продолжаться?
Что еще произойдет с Юрием,
с его здоровьем до тех пор,
пока он дождется права поехать к своей дочери?
США.
США с самого начала конфликта…
Посольство США ничего в Будапеште
не делает для беженцев.
Я ходила туда с двумя семьями для того,
чтобы переводить на английский то,
что они говорят.
У этих семей есть связь в Америке.
У них там есть часть братьев,
сестер, родственников,
которые ждут их.
Мало того, у этих семей,
у обеих, были какие-то визы,
и какие-то права поехать в Америку.
Но они не распространялись на всех их детей
— в этом заключались кейсы.
Американцы, помимо того, что не пустили
нас даже внутрь посольства зайти,
так еще сказали:
«Пишите на e-мейл на общих основаниях».
Мы написали на e-мейл на общих основаниях.
Они говорят: «Позвоните
в посольство США во Франкфурте».
Мы позвонили в посольство США во Франкфурте.
«Позвоните в посольство США в Варшаве».
Мы позвонили в посольство США в Варшаве.
И вот этот футбол продолжается
конкретно со 2-го марта.
Несколько семей не могут попасть
к своим родственникам в США,
выбравшись из-под бомб в Харькове.
Это меня возмущает до предела.
Я понимаю, что у меня мало опыта в том,
как работает первый мир.
Но то, что мы здесь видим именно вот так,
на уровне маленького человека,
назовем это так
— это неработающие вещи.
У нас вообще с тобой, наверное,
Юр, нет такого опыта,
где мы влияем на политику,
которая происходит вокруг нас в нашей стране.
И ты знаешь, я поняла в последние дни,
что это очень полезный опыт.
Потому что вот когда… (смеется)
— Да.
— Когда у нас несколько семей
ждет вызова в Великобританию,
Я понимаю, что мои британские друзья могут,
во-первых, назвонить в посольство,
названивать своему Member of Parliament,
как он называется,
и прессовать их, прессовать--
— Своему депутату?
— Да, своему депутату названивать.
И говорить: «Вот почему, какого черта,
Юрий находится в Будапеште
и уже больше недели ждет вызова к дочери,
которая гражданка Великобритании?»
И надо прессовать,
и прессовать, и прессовать.
Если вы чувствуете, что вам хочется
позвонить в посольство и задать какой-то вопрос,
идите и звоните в это посольство до последнего.
Потому что вообще-то в цивилизованных
обществах этот метод работает.
Если вы чувствуете, что вы услышали
или увидели какую-то историю,
начинайте о ней трубить,
начинайте о ней писать в Фейсбуке,
звоните знакомым журналистам,
рассказывайте, что происходит,
что вы видели собственными глазами.
Если вы находитесь в ситуации,
в которой это безопасно делать.
Это тоже, на самом деле,
часть импульса и часть помощи,
которая дальше будет как-то
масштабироваться и разрастаться.
(говорит по-английски)
(кричит)
(смеется)
(смеется)
— Вопрос, который возникнет у многих:
«Зачем вы всё это делаете?»
— Ну, первая причина, как я говорила
— это отдельная пытка смотреть на кошмар
и не иметь возможности его остановить.
Это… это…
Это, как, я не знаю,
жить рядом с концлагерем.
Я не знаю, какую еще
метафору здесь подобрать.
И в этом смысле, здесь первый пункт
абсолютно эгоистический.
Никакой другой деятельности я в эти дни
просто представить себе не могу.
Во-первых, мы заняты
практически круглосуточно.
И это позволяет
не смотреть новости и даже,
может быть, иногда их вообще не знать.
Но мы их всё равно, естественно,
получаем с вокзала достаточно быстро.
Вторая причина, потому что, ты знаешь,
у нас у обоих есть
какие-то таланты, собственные.
И сейчас они должны служить делу — помощи.
Вот и такая ответственность тебя,
как человека.
— То есть, наконец-то работа продюсера
пригодилась по-настоящему?
— Факт, факт.
— Не просто съемку организовать?
— Да-да.
И даже вот сейчас образовательный процесс — всё прям по CV.
— Напомни, какая у тебя фамилия?
— Зеленский.
(смеется)
Уже в чате, я узнаю, что кто-то пошутил.
Кто-то хотел спросить: не пригласить ли
меня поучаствовать в проекте.
И продюсер этого проекта ответил, что:
«Только не называй его по фамилии».
(смеется)
— Это из российского медиа?
— Из российского… Ну, как это сказать?
…сектора развлечений.
(смеется)
Да, ну это, наверное, шутка. Я надеюсь.
Я очень надеюсь. (смеется)
— Как ты планируешь зарабатывать дальше?
— Честно говоря,
я еще толком об этом не думал,
потому что у нас было сейчас
много других дел.
У меня здесь есть группа Futurstan
— это джазовый квартет.
И у нас будут гастроли.
И как бы очевидно,
что у меня высвободилось очень много времени
заниматься уже только
исключительно музыкой,
ну, и делать конечно такие вот подкасты,
как мы с Петей делаем.
Это большой вопрос для нас для всех,
естественным образом.
— Тебя это тревожит?
— Я не могу сказать,
что я сейчас нахожу время для того,
чтобы об этом беспокоиться.
В целом, я как бы уверен в гибкости:
в моей гибкости, вообще в гибкости нас,
как семьи, что мы сможем что-то придумать.
Потому что я знаю людей,
которые всю как бы свою строили на том,
что им гибкость не нравилась.
Они как бы хотели какой-то понятный заработок,
понятные работы и так далее.
Как бы быть в офисе.
А поскольку мы изначально
были не те люди:
мы как бы хотели свободы,
фриланса и так далее.
Нам, я думаю, что в этом смысле
как бы проще перестраиваться.
— Когда ты собираешься
возвращаться в Россию?
— Я не знаю.
Я не знаю. Я так строила жизнь
все эти годы для того,
чтобы я смогла с детьми приезжать
на лето, на все каникулы.
Я хотела поехать к друзьям,
которые живут недалеко от Байкала.
У меня было много планов,
которым сейчас не суждено сбыться.
Я…
Я волнуюсь.
— Почему не суждено? Самолеты летают.
— Я не знаю.
Плюс, представляешь,
это еще до этого было два года ковида,
когда нельзя было особенно поехать.
Потом…
Я не знаю. Я не могу себе
пока это представить даже.
— Представить, что ты возвращаешься домой?
— Да.
— Почему?
— Ты знаешь, есть…
Это отдельный вид унижения,
когда тебе надо всё время оглядываться,
следить за тем, что ты говоришь,
что ты пишешь, что ты думаешь,
что ты делаешь.
Для того, чтобы опять поиграть в игру:
а вот я здесь вот помолчу,
а вот тут не буду лезть на рожон,
а вот тут лучше мне посидеть тихо
— нужно иметь какую-то
очень большую, видимо, цель.
А у меня цель эта полностью пропала,
я ее больше не вижу.
Понимаешь, о чём я говорю?
Может быть я ее как-то обрету,
но сейчас у меня ощущение,
как будто меня Россия ударила лопатой.
И я не могу как-то даже посмотреть туда.
Ответ на вопрос,
что со мной произошло 24-го февраля
— я проснулся эмигрантом. (смеется)
Я девять лет говорил:
«Ну, нет какая это эмиграция?»
«Это relocation — это как бы такая
форма современной жизни».
Мы же все digital nomads и так далее, и так далее.
В общем, всякие хорошие словечки.
А 24-го числа я безусловно
проснулся эмигрантом.
— Почему?
— Потому что я понял,
что я больше не могу уехать в Россию.
— Когда мы за вами наблюдали,
и когда мы читали ваши посты в Фейсбуке,
я не мог отделяться от впечатления,
что вы это делаете в том числе,
чтобы заглушить чувство вины
или, может быть, загладить вину?
— Пф-ф.
(смеясь) Я фыркнула тебе
в ответ на этот вопрос!
Я сейчас подбираю слова как-то.
Я — не Путин.
Я точно это знаю.
Я знаю, над чем я работала многие годы.
Я знаю, с кем я была вместе,
то есть, с кем я работала вместе,
над чем, во что я верила.
И я ни разу не…
Как сказать? Даже не то,
что ни разу не оступилась.
Я четко понимала,
что я делаю и ради чего.
И там не было…
Я на эти кнопки не нажимала.
Я не хочу на себя брать…
Я не хочу на себя брать
ответственность Путина и его шайки.
Это…
Я испытываю, может быть, вину,
но не совсем в том смысле, может быть,
в котором ты спрашиваешь.
Я задаю себе вопросы
даже к тому, что я делала.
Не было ли это инфантильно?
Может быть, нам надо было,
не знаю, не на «Дожде» работать,
а уже в партизанские отряды
тогда вступать, 10 лет назад.
То есть, не было ли в нас
очень много какой-то наивности
и инфантильности вместо того,
чтобы более жестко сопротивляться всему,
что мы видели.
А мы делали это способами,
знаешь, творческими, медийными,
интеллектуальными, образовательными.
И сейчас, когда я оглядываюсь на это,
мне кажется, что это был детский лепет.
Вот это был детский лепет.
У меня нет времени это осмыслить,
и у меня нет времени это обдумать.
Но, когда оно появится,
у меня есть ощущение,
что я обесценила сама
для себя всё, что было до.
Потому что я смотрю туда и не понимаю,
зачем я, действительно, всё это делала.
Кажется, надо было выступать гораздо…
…гораздо радикальнее.
Я не представляю как. У меня нет сценария.
Я не думала, что я пойду,
не знаю, с вилами куда-то.
Я даже не знала, куда идти.
То есть, я абсолютно уверен,
что каждый человек в отдельности,
который даже сейчас входит в некое такое
вот статистическое большинство,
которое поддерживает войну в Украине,
или там спецоперацию,
или там что угодно,
что у них спршивают: «Нужно ли
нападать на Польшу?» — и так далее.
Я думаю, что в массе своей,
конечно, эти люди по отдельности
— это неплохие люди.
Это люди, к которым,
если прибегает человек,
которому нужна помощь, ее окажут.
Что это те же самые, в принципе, люди,
которые способны на солидарность
на каком-то уровне.
Ну, в смысле, в каких-то исторических событиях.
Сейчас я вижу,
что солидарность в России появляется,
например,
когда ковид-диссиденты пытаются
помочь друг другу не получить прививку
и помочь друг другу как бы
проникнуть в ресторан.
Вот тогда народ вдруг
страшно солидарен друг с другом.
И вот тогда он как бы появляется,
как политическая нация.
(смеется)
Политическая нация ковид-диссидентов. (смеется)
А когда надо напасть на Украину,
как бы всем суперотлично.
— Это видео посмотрят как бы люди,
которые говорят на русском языке
и которые хотели бы помочь, но не знают как.
— Угу.
— (Дудь) Как они могут помочь?
— Надо посмотреть, что происходит
у вас в городе на ваших вокзалах,
потому что--
— Мы сейчас говорим про тех,
кто живет не в России?
— Да, надо посмотреть, что происходит.
Возможно у вас есть уже активные волонтеры.
И вы можете им помогать продуктами,
стиркой — иногда бывает это нужно.
Сказать: «А у меня есть, я могу
купить комплект постельного белья».
Это всё такие мелочи, которые,
на самом деле, имеют большое значение.
Вы можете предлагать с переводом.
Не стесняйтесь подходить,
предлагать свою помощь.
— Могут ли как-то помочь люди,
которые находятся в России?
— Во-первых,
в России тоже есть беженцы.
Многие там находятся не по своей воле,
но они там есть, и там есть дети.
И детям нужно образование.
Обратите, пожалуйста, внимание
на программу «Одинаково разные»
— это одна из программ учителя для России.
Раньше они занимались
детьми с опытом иммиграции,
которые оказываются без языка в классе,
полном русскоязычных детей.
И они помогают детям адаптироваться.
И конечно на «Гражданское содействие»,
если это возможно.
Сейчас они признаны, да,
иностранным агентом.
«Гражданское содействие»
— это Светлана Ганнушкина и ее команда,
которые, наверное, главные люди в стране,
которые занимаются вопросами беженцев.
Долгие-долгие годы они уже это делают.
Посмотрите, кого вы можете поддержать и чем.
— То есть, связаться с ними, узнать, что нужно,
и попытаться помочь?
— Да, да, да.
Когда я слушаю истории людей,
которые каким-то образом
добрались из точки А в точку Б,
там есть тот самый,
как я его называю — «неизвестный».
Это просто всегда вот в этих книгах
про войну или в книгах про ГУЛАГ,
есть случайный человек,
которого мы даже можем не знать.
Мы не знаем этого персонажа
этой документальной повести.
Но это человек,
который протянул руку помощи в момент,
когда казалось, что всё уже кончено.
И мы это персонажа…
Я его называю «неизвестный».
Мы, на самом деле, его встречали в большом
количестве документальной прозы 20-го века.
Это человек, который дал ночлег,
или дал пуховой платок,
или дал кусок хлеба, или помог…
…защитил вовремя.
Это человек, который случайно сделал дело,
которое очень помогло,
совершенно не планируя это.
Этот человек — «неизвестный».
Мы не знаем, кто. Мы не знаем,
как его зовут, где он жил,
почему он вдруг это сделал.
И вот я считаю, что нам всем
надо быть этими «неизвестными».
И даже самое маленькое дело может
оказаться очень важным для кого-то другого.
