Я был хорошим сорванцом, я безобидно мерил детство,
Мне было странно, как отцом моего деда звал отец мой.
Я понимал огромность дней, их беспрерывную наплывность,
И, с каждой мыслью, все сильней толкал себя в свою наивность.

Я тешил мысли сотни лет, что все успею, все поймаю.
Я отрицал любое "Нет" и прятал кладки за холмами.
Одна весна, один голыш, и сколько весен, столько камней.
И поле смотрит как малыш окреп в плечах и ходит парнем.

Я тоже думал не со мной, а если вдруг, то вряд ли это,
И словно мышь искал нору перед собой, которой нету.
Но, видит Бог, я понял суть, и тут уже не до метафор:
Я беспрепятственно несусь в сады крестов и эпитафий.

И напугать не тешу мыслей, я не маньяк и не больной.
Готовьтесь, люди, в этой жизни уйти одним, или одной.
Это не страшно, это нужно. Это спасение души.
За глубину идей, за нужды, за то, что ты когда то жил.

Сперва окутает тоска по временам, по юным годам.
По телу тонкому ласкал и находил свою породу.
Наивно думая "Пройдет" уйдешь в себя, опять закуришь,
И сам не ведая свой год уронишь тень на все, что любишь.

Хромое небо разольют, как сеть, дожди над домом бросив,
И, словно старость призовет, висок пробив, скупая проседь.
Года осушит водоем, в мели уснет больная рыба,
И все, что помниться вдвоем, уже не помнится как было.
И в первый раз остынет хлеб в холодной и забытой печи,
Погаснет взгляд, осядет хлев, к сырой земле склонятся плечи,
Утянет временем бока, в немой тоске озябнут вздохи,
Пройдут по небу облака, пройдут по кладбищу эпохи.

Тогда утихнет боль утрат, перед глазами встанет утро,
Опустит цепь смиренный раб и все опустится как будто.
Тогда поймет все тайны сын, все то, чем полна жизнь и смерть (?)
И отойдет к отцам своим, что никогда не видят свет.